Поль спросил:
— Тогда принц будет не лучше фабричного?
— Тогда не будет никаких принцев, говорю тебе, — ответил его друг и осыпал проклятиями тиранов.
Но это не понравилось Полю. Если не будет принцев, то куда же денется он сам? Таким образом, благодарный проповеднику социализма за разговоры и человеческое обращение, он совершенно отверг его проповедь. Она подрывала самое основание открытой ему в Видении судьбы. Поль боялся возражать, потому что друг его был вспыльчив. А признание в том, что он разделяет аристократические предрассудки, могло превратить дружбу во вражду. Вскоре, впрочем, он был лишен утешения и этой дружбы, так как его друг был назначен на работу на другом конце фабрики. Поль пытался обратиться к Аде, старшей из маленьких Бэтонов, уже достигшей сравнительно разумного возраста, и заинтересовать ее своими мечтами, скрывая свою особу под вымышленным именем. Но Ада, начисто лишенная воображения и практически настроенная девочка, на попечении которой была целая куча детворы, или слушала его бессмысленно, или же посылала к черту на отборном местном наречии.
— Но предположи, что этот непризнанный принц — я? Предположи, что я все время говорил о себе самом? Предположи, что это я уеду в золотой карете, запряженной шестеркой, с осыпанной алмазами дочерью герцога, что бы ты тогда сказала?
— Я думаю, ты сумасшедший, — сказала девочка. — И если бы мать это услышала, она вышибла бы из тебя дурь.
Поль почувствовал, что он доверил высокую тайну своей души грубому и низменному человеку. Он отвернулся от нее, смутно сознавая, что его великодушное предложение подняться с ним в высшие сферы встретило у этой дочери земли слепое непонимание. С тех пор Ада перестала для него существовать.
Один безнадежный месяц сменялся другим, пока облако не окутало мозг Поля, превратив его в какой-то автомат, животное с неудовлетворенными аппетитами. Штрафы и ругань были его уделом на фабрике, ругань и побои — дома. Прочитав в «Блэдстонском герольде» о случае самоубийства, Поль стал мрачно мечтать о смерти. Его воображение отчетливо рисовало ему драматические картины: как его восковое тело будет найдено висящим на веревке, привязанной к крюку в кухонном потолке. Он видел себя трупом перед испуганным населением Бэдж-стрит, перед исполненными раскаяния фабричными, и он плакал на своем ложе из мешков о том, что принц и принцесса, его высокородные родители, никогда не узнают о том, что он умер. Иногда, впрочем, его воображение рисовало ему менее мрачную картину: принц и принцесса врывались в дом как раз в ту минуту, когда жизнь его готова была угаснуть, и перерезали веревку. Как им удалось отыскать его, он не знал. Эта попытка найти хоть какой-нибудь выход была признаком душевного здоровья.
