Один из офицеров, стоявший рядом, перехватил взгляд полковника.
— Есть на кого любоваться.
— Да, орлы! — ответил полковник и, поерошив рукой ежик на своей голове, глубоко надвинул фуражку.
Несмотря на свою комплекцию, Андронов был очень подвижен, он ни минуты не мог оставаться без дела. У него не хватало терпения, как, например, у Мадраима, часами неподвижно наблюдать за одним каким-нибудь объектом, он должен был или двигаться, или, на худой конец, разговаривать.
Мадраим знал, что сейчас Андронов, вынужденный оставаться на месте, начнет свои бесконечные рассказы. Он даже знал, о чем именно будет тот говорить.
Андронов уже забывал о ранах, оставивших шрамы на его сильном теле. Но та рана, которую он носил в своем сердце, увидев пепелище родного села, продолжала кровоточить.
Он испытывал лишь некоторое облегчение при мысли о том, что дойдет до Берлина, что победа близка.
Густая листва кустарника прикрывала друзей от солнца. Изредка на ветку садилась какая-нибудь пичужка и удивленно смотрела на людей.
Когда со стороны леса доносились резкие, гортанные слова чужой речи или рев буксовавших машин, друзья приподнимали головы и, прижав автоматы, тревожно прислушивались к каждому шороху.
Золотистые солнечные стрелы, пробивавшиеся сквозь густую листву, настроили Андронова на грустный лад. Ни к кому не обращаясь, он начал тихим голосом:
— …Хаты своей я не нашел. И справа не было хаты, и слева не было хаты. Все попалил проклятый Гитлер, все порушил. Были у нас яблоньки в саду. Так вот одна осталась, уцелела. Стоит, как сиротинка…
Мадраим сжимал в зубах ветку орешника и, слушая Василия, мысленно представлял свой ташкентский сад с нежными и хрупкими персиковыми деревьями. Он вдруг подумал: что, если бы враг добрался до этого сада? Эта мысль вызвала в нем такую бурю гнева, что он даже изменился в лице.
— Ты что? — встревоженно спросил Андронов.
— Ничего, ничего, продолжай, — успокоил его Мадраим.
— …Так вот, стоит яблонька, как сиротинка, и я возле нее, как сирота… Обнимаю ее ветки и плачу… Оглянулся, и вижу: дед Ефим… Единственный житель на все село.
— Откуда, дед, ты взялся? — спрашиваю.
— С того света, — говорит и показывает не вверх, на небо, а вниз.
— В земле, — говорит, — хоронился, покуда сын Никифора Дудки, Гришка, село палил…
— Какого, — спрашиваю, — Никифора?.. Не того ли, — говорю…
— А того самого лютого Дудки, который все село в ярме держал, когда вы мамкино молоко сосали.
Василий вынул кисет и свернул цигарку. Закурив и пустив облачко голубоватого дыма, он ударил себя в грудь кулаком и гневно прошептал:
