. Бони приехал в Монтиньяк-де-Комт в Перигоре, но обнаружил, что не может заработать себе на хлеб учительством, «потому что этот городок погряз в невежестве… бедности и несчастии»
[42]. Он убедил полицию поменять ему место ссылки на Бретань, но и там было не сильно лучше.
С самого начала люди узнали, что я преступник, и начали относиться ко мне с подозрением. Что еще хуже, защитники, которые когда-то так любезно помогали мне, теперь от меня отвернулись. Мое положение человека вне закона стоит неодолимой преградой на пути всех моих начинаний – настолько, что, когда я в моей родной провинции или здесь хватался за возможность завязать отношения с молодыми девушками из уважаемых семей, которые могли бы несколько упрочить мое положение, только это неизменно мешало моим планам. Они говорят меж собой, да и мне в лицо: вот молодой человек, который мог бы заработать уважение, став врачом, но чего можно ждать от преступника, которого сегодня из Бастилии сослали в Бретань, а завтра другим указом могут отправить еще за сотню миль? Никто не выйдет за человека, о судьбе которого ничего нельзя сказать с уверенностью; никакой стабильности. Так люди воспринимают это… Я уже не мальчик (Бони было тридцать один год), и если моя ссылка продлится еще немного, я буду вынужден отказаться от профессии… Я не могу заплатить за мою комнату и еду… Я нахожусь в ужасном униженном состоянии, на грани абсолютной нищеты[43].
Среди многих чудовищных последствий заключения в Бастилии стоит называть умаление шансов бывшего узника на брачном рынке.
В конце концов Бони получил жену, а Сигорнь – монастырь. Но Бастилия чудовищным образом сказалась на всех Четырнадцати, и они, возможно, так и не поняли, в чем было «дело».
Глава 7
Недостающее измерение
Сводилось ли «дело Четырнадцати» к придворным интригам? Если так, то его нельзя действительно считать выражением общественного мнения парижан. В этом случае его скорее можно принять за что-то вроде «шума» – помех, издаваемых время от времени недовольными элементами любой политической системы. Или, возможно, это был отголосок протестной литературы времен Фронды (восстания против правительства кардинала Мазарини в 1648–1653 годах) – особенно мазаринад, скабрезных стихов, направленных против Мазарини и его власти. Хотя в них звучал яростный протест и даже идеи, близкие к республиканским, сейчас мазаринады рассматриваются учеными как инструменты в борьбе за власть среди элиты. Да, они иногда заявляли, что говорят от лица народа, использовали грубый понятный язык, особенно на пике восстания на улицах Парижа. Но язык мог быть только риторическим приемом, использованным, чтобы продемонстрировать общественную поддержку противников Мазарини. Ни одна из сторон в этой борьбе – ни парламенты (высшие суды, часто блокирующие королевские эдикты), ни принцы, ни крадинал де Рец, ни сам Мазарини – не наделяла народ реальной властью. Публика могла аплодировать или свистеть, но она не принимала участия в спектакле. Эта роль была приписана ей в эпоху Возрождения, когда репутация – доброе имя и умение производить впечатление – стала важной чертой придворной политики и фигуранты научились обращаться к зрителям. Показать, что плебеи презирают твоего противника, было одним из способов одержать над ним верх
