— Как это гадко, — заканчивала Мария перечень предков.
— Ну хорошо, хорошо, — соглашался Йозеф, — но сама понимаешь: мать есть мать.
Устав переубеждать его, Мария отказалась от дальнейших нападок.
Иногда она обнимала мужа и, прижимаясь лицом к его плечу, не столько от глубокого чувства, сколько от желания сломить его сопротивление, говорила с горечью:
— А ведь если она тебе прикажет, ты и меня бросишь.
— Нет! — решительно заявлял в таких случаях Йозеф. — Я тебя не брошу. Тут уж я ей выложу все, что думаю.
Как-то Марии представилась возможность услышать, что он думает. Она пошла за водой на галерею и, проходя мимо дверей старухиной комнаты, услышала голоса. На цыпочках подошла поближе.
— …такая она и есть, и не говори мне ничего, — слышался голос старухи. — Я не слепая и не глухая. Любит вкусно поесть, пожить в свое удовольствие, ни в чем себе не откажет! Это она из своей семейки принесла. А я тебя предупреждала, теперь не упрекай меня. Говорила тебе: не женись на девчонке из рабочего квартала, нам такая не подходит. Сделай из такой девки барышню — последний твой грош на сладости проест.
— Слушай, — отозвался Йозеф, — корчишь ты из себя бог знает кого, а глянь-ка — живем-то мы в темной дыре!
— Дама остается дамой и в темной дыре! Это, голубчик, с первого взгляда видно.
— Пусть так, — пробурчал Йозеф, — но она бережливая.
— Ах, прости, пожалуйста, — вдруг развеселилась старуха, — я совсем забыла, что ты ей муж. Прости. А теперь послушай, что я тебе скажу. — Тон ее стал жестким. — Ослепила она тебя новой блузкой, одурманила телом, поставила между тобой и матерью постель…
Дальше Мария не стала слушать. Вышла на галерею. И когда наливала воду, руки ее так дрожали, что чайник дребезжал о металлическую раковину.
Йозеф вернулся, когда вода уже закипела. Белый, с красными пятнами на скулах, он молча ходил по комнате.
— Приятно побеседовали с маменькой? — поинтересовалась Мария.
— Ну и баба! — взорвался он и стукнул кулаком по столу. — Ох и бабы вы! — тут же поправился: пускай Мария не думает, что верх ее.
Это было, когда дом строился уже третий год. И хотя строительство затягивалось по причинам, от них не зависящим, они начали подозревать друг друга в ошибках и просчетах, из-за которых дело стопорилось.
Ядро разбухло, скорлупа треснула и распалась. Осталось только ядро: дом, дом, дом. За обедом, за ужином медленно растущие стены дома словно окутывались их бесконечными разговорами. Во сне они проваливались в песок и засыхающий цемент, каменевший в бумажных мешках. Спать ложились с ноющими коленями и головой, набитой цифрами и мыслями о деньгах, кредитах, рабочих. Давно уже не ходили ни в кино, ни на футбол, а танцевали теперь вокруг бетономешалки. Строительство одновременно объединяло их и настраивало друг против друга. Первые два года их поддерживала мечта о белом доме посреди зеленого сада, на третий год и эта мечта сделалась ненавистна, как хозяин, на которого долго батрачишь. Но ненависть их обращалась не на строящийся дом, а друг на друга.