Факел Айвор унес с собой.
Несколько минут Певерил стоял в темноте, пока его глаза не привыкли к ней. Ему было крайне неприятно находиться в этой заплесневелой промерзшей комнате, где по углам повизгивали и шуршали крысы. Эта обстановка угнетала его, и вся его стойкость мгновенно исчезла. «Боже, — подумал он, — так вот как я проведу свои последние часы… если они станут последними». Зная студию как свои пять пальцев, впотьмах он подошел к окну и распахнул его. Воздух, ворвавшийся в студию, был пронзительно морозен, но свеж, и Певерил с благодарностью вдыхал его, ведь студия длительное время была заперта и провоняла плесенью. Марш не мог заставить себя лечь на кровать, загаженную крысами. Поэтому он стоял у окна и пристально рассматривал вид, который прежде наполнял его радостью и вдохновением, а теперь поверг в невыносимую печаль. Медленно, но уверенно ночь превращалась в утро — рассвет уже зажег своим тусклым мерцающим светом восточную сторону неба. Скоро он, Певерил, спустится вниз, отправится на встречу со своим противником, и состоится первая и, безусловно, последняя дуэль в его жизни.
Как бело и спокойно все вокруг. Над окрестностью поднимались прозрачные морозные дымки, туман струился над бесконечными лесами, отчего долина Эйлсбери словно тонула во мраке. Наконец, окончательно привыкнув к темноте, художник обратил свой взор на стул с высокой спинкой, по-прежнему находившийся в студии. Флер так часто сидела на нем. Да, стул все еще был здесь. И Певерил словно наяву видел любимую во всей ее изысканной красоте; он ощущал плотный бархат ее белого платья, чувствовал аромат, исходивший от ее волос, когда, прежде чем начать писать ее портрет, он поправлял упрямо выбившуюся прядку. Он вспоминал о ее горе, об ужасающем наказании, на которое обрек ее барон именно в то время, когда она больше всего нуждалась в заботе и ласке.
Марш надеялся, что, став мужем Флер, он окружит ее любовью и заботой, каких она не знала в замужестве с бароном. Теперь же наверняка этого не будет. Разумеется, он сделает все, что сможет, там, внизу, за южной стеной, однако даже Сен-Шевиот превосходно понимал, что это будет нечестный поединок.
Певерил опустился на колени и сжал руками горячий лоб.
— О Флер, возлюбленная моя, как невыносимо покидать тебя теперь, — прошептал он.
Холод становился все сильнее. Певерил протянул дрожащую руку к окну, чтобы закрыть его, и остался в том же согбенном положении до тех пор, пока сон не сразил его. Этот необходимый, целительный сон… Молодой и здоровый, он даже в таком неудобном положении и с такими скорбными мыслями по-прежнему был способен забыться…
