Я говорил слишком быстро и слишком громко, я задыхался. Мне хотелось выбежать из комнаты, но взгляды моих друзей приковали меня к месту. Смерть запирала каждый выход, всюду были глаза.
— Я спущусь в подвал, — сказал Гидеон. — Я спрошу его, хочет ли он что-нибудь съесть.
— Не спрашивай его ни о чем, — сказал я. — Просто скажи ему, что завтра, когда на кроваво-красном горизонте взойдет солнце, он, Джон Доусон, распрощается и с жизнью, и со своим желудком. Скажи ему, что он умрет.
Все еще не сводя с меня глаз, Гидеон встал и направился к кухне и входу в подвал. У двери он помедлил.
— Я скажу ему, — сказал он с улыбкой, которая тут же исчезла. Потом он повернулся на каблуках, и я услышал, как он спускается по ступеням.
Я был благодарен ему за то, что он согласился. Он, а не я, предупредит Джона Доусона о близком конце. Я бы никогда не смог этого сделать. Легче убить человека, чем сообщить ему, что он умрет.
— Полночь, — сказал Иоав.
«Полночь, — подумал я, — час, когда мертвые встают из могил и приходят молиться в синагогу, час, когда Сам Господь оплакивает разрушение Храма, час, когда человеку нужно попытаться проникнуть в глубины своего существа и обнаружить, что Храм лежит в развалинах. Рыдающий Господь и молящиеся мертвецы».
— Бедный мальчик, — пробормотала Илана.
Она не глядела на меня, но ее слезы пытливо всматривались в мое лицо. Именно ее слезы, а не глаза, ласкали меня.
— Не говори так, Илана. Не называй меня бедным мальчиком.
У нее в глазах стояли слезы, точнее говоря, слезы заслоняли ей глаза, слезы, которые с каждой секундой тяжелели и становились все тяжелее, грозя хлынуть через края глазниц… Я испугался, что сейчас произойдет самое худшее: смуглая Илана исчезнет; она утонет в своих слезах. Мне хотелось дотронуться до ее руки и сказать: «Не плачь. Говори все, что угодно, — только не плачь».
Но она не плакала. Для того чтобы плакать, нужны глаза, а у нее не было глаз, только слезы там, где должны быть глаза.
— Бедный мальчик! — повторила она.
Тогда случилось то, что я предвидел, Илана растаяла, и вместо нее возникла Катрин. Я не понимал, зачем пришла Катрин, но, вообще-то, ее призрак не слишком удивил меня. Ее тянуло к мужчинам, но особенно она любила юных мальчиков, размышляющих о смерти. Ей нравилось говорить им о любви, а так как мужчины, идущие на смерть, в сущности, мальчишки, — она говорила им о любви. Поэтому ее присутствие в таинственной комнате казалось вполне естественным. А в комнате было что-то колдовское — она сглаживала различия, стирала границы между палачом и жертвой, между прошлым и будущим.
