С этого дня я перестал молиться. Я больше не мог плакать. Напротив, я ощутил в себе силу. Я обвинял, а Бог стал обвиняемым. Мои глаза открылись, и я остался один — чудовищно одинокий в мире, лишенном Бога и человека, любви и милосердия. Я перестал быть чем-либо, кроме горстки пепла, и все же я чувствовал себя сильнее Всемогущего, с которым так долго была связана моя жизнь. Я стоял среди молящихся и глядел на них, как чужой.
Служба закончилась Кадишем[4]. Каждый читал Кадиш по своим родителям, по своим детям, по своим братьям, по самому себе.
Мы долго стояли на сборном плацу. Никто не решался очнуться от сна. Наступило время ложиться спать, и узники медленно побрели по своим блокам. Я слышал, как люди желали друг другу счастья в Новом Году!
Я побежал искать отца. И в то же время я боялся пожелать ему счастья в Новом Году, ведь я больше не верил в Него.
Отец стоял около стены, сгорбившись, его плечи поникли, словно под тяжкой ношей. Я подошел к нему, взял его за руку и поцеловал. На его руку упала слеза. Чья слеза? Моя? Его? Я не сказал ни слова, он тоже. Никогда еще мы так ясно не понимали друг друга.
Звук колокола вернул нас к действительности. Пора ложиться спать. Мы возвращались издалека. Я поднял глаза, чтобы взглянуть на лицо отца, склонившееся над моим, пытаясь уловить улыбку, или что-нибудь, напоминающее старое, позабытое выражение сочувствия. Ничего. Ни следа эмоций. Побежден.
Йом-Киппур, день Искупления.
Будем ли мы поститься? Вопрос горячо обсуждался. Поститься означало приблизить, ускорить смерть. Мы постились здесь круглый год. Круглый год сплошной Йом-Киппур. Но другие говорили, что следует поститься хотя бы потому, что это опасно. Пусть Господь увидит, что даже здесь, в этом кромешном аду, мы способны восхвалять Его. Я не постился, прежде всего, по просьбе отца, который запретил мне это делать. Но, кроме того, у меня и не было никаких причин поститься. Я больше не принимал молчания Бога. Проглатывая свою миску супа, я выражал возмущение и протест против Него.
И я сгрыз мою корку хлеба.
На душе у меня было пусто.
Эсэсовцы сделали нам славный новогодний подарок.
Мы как раз пришли с работы. Уже проходя через лагерные ворота мы почувствовали в воздухе что-то особенное. Перекличка длилась не так долго, как обычно. Вечерний суп выдали в спешке, и мы проглотили его быстро и в тревоге.
Я теперь находился с отцом в разных блоках. Меня перевели в другую команду, в строительную, где я должен был по двенадцать часов в день перетаскивать тяжелые глыбы камня.
