Без пяти пять. Еще пять минут.
— Не страшись, сын мой, — говорит рабби Давиду бен Моше, — Господь с тобой.
— Не волнуйся, я же хирург, — говорит застенчивый начальник гестапо Стефану.
— Письмо, — говорит Джон Доусон, озираясь. — Ты ведь отошлешь его моему мальчику?
Он стоял у стены; он стал стеной.
Без трех минут пять. Еще три минуты.
— Господь с тобой, — говорит рабби. Он плачет, но Давид уже его не видит.
— Письмо, не забудь, ладно? — настаивает Джон Доусон.
— Я отошлю его, — обещаю я и зачем-то добавляю: — Отправлю сегодня же.
— Спасибо, — говорит Джон Доусон.
Давид входит в камеру, из которой ему уже не выйти живым. Палач ждет его. Он — сплошные глаза. Давид поднимается на эшафот. Палач спрашивает его, завязать ли ему глаза. Давид категорически отказывается. Еврейский боец умирает с открытыми глазами. Он хочет взглянуть смерти в лицо.
Без двух минут пять. Я вынимаю из кармана платок, но Джон Доусон приказывает мне убрать его. Англичанин умирает с открытыми глазами. Он хочет взглянуть смерти в лицо.
Без одной минуты пять. Еще шестьдесят секунд.
Дверь камеры бесшумно отворилась и мертвые вошли, наполняя нас своим молчанием. В тесной камере стало невыносимо душно.
Нищий тронул меня за плечо и сказал:
— Близится день.
А мальчик, который походил на меня, такого, каким я был когда-то, сказал смущенно:
— Я в первый раз… — Его голос прервался, а потом, словно вспомнив, что фраза осталась незаконченной, он добавил:
— Я в первый раз вижу казнь.
Мои отец и мать были здесь, а также седой учитель и Иерахмиэль. Они молча следили за мной.
Давид выпрямился и запел Xатикву.
Джон Доусон улыбался, он стоял, прислонившись головой к стене, а его тело вытянулось вверх так, как будто он отдавал честь генералу.
— Почему ты улыбаешься? — спросил я.
— Никогда не спрашивай человека, который на тебя смотрит, почему он улыбается, — сказал нищий.
— Я улыбаюсь, — сказал Джон Доусон, — так как до меня вдруг дошло, что я не знаю, за что умираю. — Помолчав секунду, он добавил:
— А ты?
— Вот видишь? — сказал нищий, — я же говорил тебе, что нельзя задавать вопросы человеку, который сейчас умрет.
Двадцать секунд. Эта минута длилась не шестьдесят секунд, а дольше.
— Не улыбайся, — сказал я Джону Доусону. Я хотел сказать, что не могу стрелять в улыбающегося человека.
Десять секунд.
— Я хочу рассказать тебе историю, — сказал он, — одну забавную историю.
Я поднял правую руку.
Пять секунд.
— Элиша…
Две секунды. Он по-прежнему улыбался.
