– Кто-нибудь, поставьте еще пластинку, – попросила Хэдли. – А то стало слишком грустно.
Но комната вдруг взорвалась аплодисментами. Хэдли было приятно – она отлично справилась.
Когда вечер закончился, они с Эрнестом вышли на улицу. Дорожка размокла от дождя, и желтые листья впечатались в глину.
Эрнест стоял, неловко засунув руки в карманы.
– Отличный плащ, – сказала она, поправляя ему воротник.
– Многие женщины так говорят. – Эрнест выглядел смущенным.
– Писк моды, да? Ты в нем похож на какого-нибудь… – она рассмеялась, – герцога.
– Можно тебя проводить?
– Можно, но ты уже это сделал. Сегодня я ночую здесь.
Он притянул ее к себе и поцеловал. Более целомудренно, чем она ожидала, – просто прикоснулся губами к ее губам.
– Ты долго пробудешь в Чикаго?
– Три недели.
– Тогда у нас есть три недели.
Они дали друг другу обещание увидеться снова после того, как она вернется домой. Хэдли писала Эрнесту, что встреча с ним стала для нее освобождением. Побегом из тюрьмы. Что теперь она вырвется со Среднего Запада на волю – прочь из Сент-Луиса, прочь от умершей матери, – вместе с Эрнестом Хемингуэем или без него.
11. Антиб, Франция. Июнь 1926
Вечер милосердно прогнал дневной зной. Последние лучи солнца пробиваются из-за деревьев и гаснут на терракотовой плитке у оконных ниш.
– Помню его, – Эрнест кивает на голубое саржевое платье, в котором Хэдли была на вечеринке в Чикаго. Ткань чересчур туго обтягивает пополневшие бедра жены, но все же платье сидит неплохо. – Чуть не забыл, какое оно хорошенькое.
Помня о выдвинутом Хэдли ультиматуме, оба друг к другу крайне предупредительны.
– Я тогда впервые показалась на людях с открытыми коленками. А волосы я тогда носила длинные, помнишь?
Он поправляет манжеты, стоя перед окном.
– Помню.
– Я так злилась, когда остригла их в Нью-Йорке. Стала похожа на мальчишку. Но тебе нравилось. А еще утешало, что это сильно не понравилось бы твоему отцу. – Хэдли подошла к туалетному столику. – Он терпеть не мог все эти стрижки.
Она принимается зачесывать волосы назад, трижды проводит щеткой справа и слева.
– А твоя мама тогда никак не отреагировала. Она всегда была более тактичной, чем мы о ней думали, – проговорила Хэдли. – Она, как и ты, сама выбирает поле битвы.
Эрнест молчит, насмешливо глядя на нее.
Серьги слишком сильно давят, и Хэдли немного ослабляет замочки. Она нанесла чуть-чуть румян и подвела глаза, как научила ее подруга в Париже. Судя по отражению в зеркале, выглядит она вполне прилично, но все равно не получается воспринимать себя иначе как смазливую крестьянку, которая должна быть благодарна судьбе, любезно позволившей ей пару лет покрутиться в кругу местных аристократов. В ее жизни было бы еще немало хорошего, когда бы не это лето; теперь все плохо. Хэдли видит и себя, и Файф, как обе легко переходят от веселья к обидам. Тушь делает ресницы твердыми и острыми. Кажется, она впервые накрасилась с тех пор, как сюда приехала.
