Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.
– А что же они едят?
– Они высасывают еду из воды.
Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:
– Вот так?
– Они пропускают ее через себя! – из последних сил пищит Хэдли.
– А что они пьют?
– Они не пьют!
– Что, даже шампанского?
– Ничего не пьют.
– Что за жизнь без шампанского?!
– У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.
– Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!
Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.
– В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.
– Зато как шикарно – постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это – жизнь!
Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.
– Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.
– Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.
– Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.
– Она в жизни не завоевала ни одной награды.
– Вот для чего умирают матери – чтобы мы могли продолжать жить, – пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. – Ты что-то здорово красная. – Он откидывает волосы с ее лица.
– Тебя бы так помучить!
– От солнца, я имею в виду.
– Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?
– Недолго, – отвечает он.
– Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.
– У тебя тоже.
– Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.
– Давно ты меня так не называла.
Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее – снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.
Эрнест вновь перекатывается к ней, подминает под себя. Принимается страстно ее целовать, но Хэдли все никак не удается выкинуть из головы того Эрнеста, с понтона, за спиной которого маячила худющая, как щепка, Файф. Хэдли так и видит, как ее муж сдается, как они целуются на деревянном настиле или трахаются под деревьями, пока она ест в одиночестве свой обед и в который раз казнит себя за пропажу злосчастного саквояжа. Нет.
