, и я записал это к себе в тетрадь. Мне было интересно, что бы подумали все мои коллеги с факультета, если бы нашли и прочитали эту тетрадь. Они не смогли бы доказать, что я все это придумал, и, наверное, растерялись бы. А если бы я нашел какую-нибудь слишком интересную историю, то они бы совсем поразились. А ведь мой Будак, торговавший вином и разбогатевший на таких махинациях, и есть как раз тот, кто нужен для такой истории. Я начал подбирать подходящее, запоминающееся имя для такого рассказа, который я бы разукрасил сносками и номерами документов. Прототип всей знати! Великий Будак из Гебзе! Неплохо! Вот только будет лучше, если это будет не просто Будак, а Будак-паша. Интересно, стал ли он в действительности пашой? Я бы тогда, может быть, написал рассказ о том, как он стал пашой, а в начале рассказа дал бы общую характеристику первой трети шестнадцатого века. Но когда я подумал об этих скучных деталях, у меня пропало настроение, я расстроился и даже на мгновение решил, что сейчас заплачу. Можно сказать, что от пива, но действие алкоголя уже прошло. Что делать – продолжаю читать.
Читаю приказ о поимке одного сипахи, по имени Тахир, сына Мехмеда, занявшегося разбоем. Читаю указы о выполнении всего необходимого после судебных разбирательств смерти Нуреттина, которого забили до смерти жена с его отцом, сообщив, что он умер от чумы, и относительно зверей из земельных угодий Этхема-паши, которые нападали на крестьян из окрестных деревень. Но ничего не записываю. Но зато в точности переписал к себе в тетрадь длинный список воскресных цен на рынке. А еще я прочитал, что мастер Ахмед, сын Омера, взял на себя обязательство в присутствии доверенного лица, Шейха Фетхуллаха, что он вернет свой долг банщику Мехмеду самое большее через восемь дней. Я прочитал судебный протокол о том, что от Хызыра, сына Мусы, пахло вином. Мне захотелось посмеяться еще, но для этого надо было выпить еще пива. Не думая ни о чем и ничего не записывая, я долго и серьезно читал другие судебные протоколы, и мне нравилось то, как внимательно я читал их, так, словно искал что-то, шел по какому-то следу, хотя я верил, что теперь ничего не ищу. Наконец у меня устали глаза, и я выглянул в окно подвала, в которое светило солнце. Мысли и видения проплывали у меня перед глазами.
Почему я стал историком? Я лишь некоторое время интересовался историей, в семнадцать лет, и все. Весной умерла мама, вслед за ней – отец, он ушел с должности каймакама, не дожидаясь пенсии, и поселился в Дженнет-хисаре. Я тоже провел то лето в Дженнет-хисаре, листая книги отца и размышляя над прочитанным во время прогулок по садам и берегу моря. Тем, кто спрашивал меня, кем я хочу быть, я отвечал, что стану врачом, ведь и мой дед был врачом. А между тем осенью я взял и поступил на историческое отделение. Сколько можно найти таких, как я, кто выбрал историю по собственному желанию? А Сельма всегда говорила, что болезненная гордость и придурь являются неотъемлемыми составляющими моей натуры. Эта мысль меня внезапно разозлила. Но ей нравилось, что я историк. Отцу-то, кажется, не понравилось, он напился, узнав, что я поступил на исторический. Правда, может быть, он напился не из-за меня, ведь он и так выпивал. Бабушка ругала отца, чтобы он не пил. Подумав о Бабушке, я вспомнил о Нильгюн и о доме и взглянул на часы: около пяти. Пивной хмель уже совсем прошел. Вскоре, когда удовольствие от чтения пропало окончательно, я вышел, не дожидаясь Резу, сел в машину и уехал домой. По дороге я думал, что сейчас пойду поболтать с Нильгюн, читавшей в саду, у курятника. А если Нильгюн не захочет разговаривать, то возьму книгу Эвлии Челеби, лежавшую у меня рядом с кроватью, буду читать и забуду обо всем, потом немного выпью, потом наступит время ужина, и тогда я поем и снова выпью.
