Я не ответил. Зачем? Его слова не требовали ответа.
— Потому что слишком много шума, слишком шумно. Море шумит, старуха храпит. И когда устанешь, спишь без задних ног. Вот так-то. А в это время эти бедняжки…
И наконец, как навязчивая кода к сонате, когда мы уже стояли на пороге и я почти выгонял его, подталкивая в сторону дома и деревни:
— И я ничего не слышал. Ничегошеньки. Ни черта.
И уже пройдя полпути по выгоревшей докрасна августовской траве, он вдруг оборачивается. Он стоит, вырисовываясь черным грозным силуэтом в свете заката, смотрит прямо на меня, хотя я не вижу его лица, и производит последний выстрел:
— А ты-то что? Как же это ты ничего не слышал?
Наступает длительная пауза, и тогда я понимаю, что теперь моя жизнь раздвоилась, приняла форму буквы «Y». И я никогда не узнаю, на какой линии этой буквы я живу. Ни сейчас, ни в будущем.
Это случилось в ночь со второго на третье августа несколько лет назад.
У меня было много времени для размышлений над Y-образной формой моей судьбы, и мне стало ясно, что моя жизнь, как фитиль, с самого начала была сплетена из двух нитей. Одна нить — равнодушие, другая — сострадание. И только после происшествия в ночь со второго на третье ее составляющие разошлись и, свободные друг от друга, находятся в постоянном противостоянии.
С той ночи овцы для меня всегда люди, а люди — овцы, если вы понимаете, что я имею в виду. Крики о помощи всегда звучат как блеяние, а мирное блеяние овец — как трагический вопль. Что бы ни случалось, с тех пор я не могу ни на что решиться: ни пройти мимо, ни протянуть руку помощи, и моя христианская совесть постоянно находится на электрическом батуте, как те мыши, о которых мы все читали, — они вынуждены прыгать на маленьких трамплинах с электрическим зарядом, чтобы достать свою еду; когда трамплины заряжены, они получают шок, когда не заряжены — только еду.
А я — как бы я ни прыгал, что бы ни делал, я получаю шок, пощечину и тщетно пытаюсь не потерять равновесие.
Пьеса на три голоса
Перевод М. Макаровой
На «си» левая рука все-таки запнулась. Каждая рука должна четко вести свою партию. Играть становится трудней и трудней, голова чуть не лопается от напряжения.
…За окном она видит вязы, слышит, как на лугу блеют овцы, и остро ощущает, как давит на нее та тесная, до блеска вычищенная комнатушка, как жестко чуть шершавые пальцы фрекен Мелкер поправляют ей запястье, стискивают плечо и перевертывают нотную страницу. Та с невероятной тщательностью прибранная комнатушка, где от тебя вечно что-то требовали и ты обязана была подчиниться, выглядела почему-то частью некоей квартиры, которая то ли пригрезилась ей, то ли придумалась, просто других комнат не видно, они скрыты безжалостно захлопнутой кухонной дверью…
