Выйдя на свободу и вернувшись с острова, он был взят на службу в саперные войска, попал в часть, которая проводила какие-то работы в лесах Глостершира, и, приезжая в Лондон, а это случалось раз в две-три недели, первым делом спешил к Кэтрин, встречал ее вечером, а позднее, когда она устроилась на выходные дни водителем автобуса, иногда садился на остановке и до конца ее смены сидел за водительской кабиной, а то поджидал возле снарядной фабрики, расположенной в южной части города, туда, на фабрику, она попала уже в конце войны. Обычно она тащила его в гости к каким-нибудь знакомым, или они шли в паб, она знала, что там не окажется с ним наедине, и он весь вечер сидел среди чужих людей, замкнувшись, — его английский все еще никуда не годился, в минуты волнения он переходил на отрывистый немецкий, и нередко у Кэтрин возникало ощущение, что он, похоже, получает удовольствие, радуется, если случались недоразумения, — без них, конечно, не обходилось, — может быть, он даже нарочно их устраивал, в отместку за свой арест, который он всю жизнь вспоминал с обидой даже более глубокой, чем свое вынужденное бегство из Вены, при каждом удобном случае он говорил, что совершенно не рассчитывал на подобное обращение в цивилизованном обществе. Кэтрин было непонятно, почему после первого вот такого «свидания» он не перестал приходить, а впрочем, если он заводился, ему было море по колено, хотя, может быть, он просто умел скрыть досаду, говорил, что у него выдались большущие каникулы, свалились как снег на голову, — это о заключении в лагере! — целый год на солнышке у моря, да еще на всем готовом, и в свой черед безропотно выслушивал истории из жизни героев, все с одной болванки, бесконечные рассказы про то, чего они тут натерпелись, пока он отсиживался где-то вдалеке; он втягивал голову в плечи и молчал, если нагловатые собеседники называли его трусом, который объявился, когда самое страшное осталось позади. Здесь-то у каждого разбомбило дом, не у него, так у соседа, и ночами они тут не спали, сидели в убежищах, изнывали в духоте и тесноте, а нет, так дома лежали без сна, заткнув уши ватой, и еще много месяцев спустя всем мерещилось гудение бомбардировщиков, свист, грохот разрывов, шипение на асфальте зажигательных бомб, у каждого, как выяснялось, был друг, погибший под развалинами, или сбитый в небе над Ла-Маншем, или пропавший без вести в Атлантике; Кэтрин понимала: только она виновата, если эти люди нападали на него, как будто он в чем-то виноват. Тут ей становилось жаль Хиршфельдера, ужасно хотелось его защитить, но чаще, пожалуй, предостеречь, попросить, чтобы он не болтал каждому встречному и поперечному, что он еврей, ведь даже в этой стране находились непрошибаемые, и они-то, разумеется, прекрасно знали, кто опять сумел устроиться лучше всех, занял лучшие здания в лучших кварталах, в Белгравии или возле Грувнор-сквер, кто норовил содрать полную квартирную плату за жилье в разбитом доме, кто заламывал цены на черном рынке и без зазрения совести кичился своим богатством.
