После истории с презентацией «Похвального слова» я несколько лет не слышала о Хиршфельдере; совершенно не понимаю, почему, как только подвернулся случай побольше узнать о нем, мгновенно схватила наживку. Я же не питала надежд сделать какое-то великое открытие, тем более странно, что, забыв обо всем на свете, я набрасывалась на всякий, даже крохотный фактик и в один прекрасный день самым серьезным образом занялась изучением жизни Хиршфельдера. Не скажу, что у меня было ощущение, будто я нечаянно встретилась со старым знакомым, с которым и не надеялась увидеться, — это, пожалуй, было бы преувеличением, но все же я почувствовала нечто подобное, и если сегодня я в подробностях знаю историю Хиршфельдера, то именно ее и надо было написать Максу — не лакированную биографию ходульного героя, а повесть о живом человеке.
На след Хиршфельдера спустя столько лет меня вывела встреча прошлым летом в Лондоне — случайное знакомство с его вдовой, последней из трех жен, она и по сей день живет в городке Саутенд-он-Си. Познакомились мы на открытии выставки в Австрийском Институте на Рэтленд-гейт, куда меня привела задумка написать очерк: был такой план, один из многих, возникших тогда в Англии, но он так и не осуществился, — одна из многих моих, увы, слишком робких попыток изменить свою жизнь — хотелось что-нибудь предпринять, пока не кончились большие каникулы, которые я сама себе устроила, а осенью меня ждала работа на новом месте, в клинике на Баумгартенхеэ, в должности младшего врача.
На выставке, посвященной истории эмиграции, были представлены портреты тех, кто уцелел в изгнании, об этом оповещал рекламный плакат у входа, фотографии людей, которые в годы фашизма эмигрировали из земель бывшей Австрийской империи, а после войны на родину не вернулись. Вдова Хиршфельдера оказалась в числе приглашенных на вернисаж, так как предложила для выставки портрет покойного мужа; он сфотографирован в день отъезда: восемнадцатилетний паренек, рядом чемодан, на плече — сумка, кажется, с какой-то надписью; эту фотографию она подарила мне, и теперь она висит над моим письменным столом.
Посол Австрии на открытие выставки не пожаловал по причине занятости, и посему приветственное слово произнес молодой человек, вероятно, атташе по вопросам культуры; на лбу у него блестели мелкие капли пота, речь он, запинаясь на каждом слове, прочитал по бумажке, которую нервно теребил в руках, а когда аплодисментов не последовало, от смущения растерялся и не знал, куда глаза девать. Думаю, просто не сообразил, что надо было кое-где выдержать паузу, устремив в публику выразительный взгляд, но может, слушателям не понравился сам оратор — довольно тщедушное создание — или то, что, читая, он переминался с ноги на ногу и все ниже опускал голову, уставясь в свою шпаргалку, да еще и глаз не было видно из-за очков, короче говоря, он смахивал на школьника, которого перед всем классом отчитывает учитель, — бедняга ждет не дождется, когда ему разрешат сесть на место, вот только атташе зачем-то принял виноватый вид, ну в точности оболтус, припертый к стенке и готовый признать за собой любую вину, лишь бы скорей отпустили, но уж тогда, отбежав на безопасное расстояние, он разорется и всех обложит. Он очень волновался, а когда его речь встретили молчанием, почувствовал себя ужасно неловко, ослабил галстук и все стоял, покрасневший, с опущенной головой, видимо, с трудом сохраняя самообладание, и тут посетители толпой окружили его, словно он только сейчас должен был начать выступление, а две секретарши, с которыми он раньше о чем-то весело болтал, перестали шептаться в неожиданно наставшей тишине и тоже воззрились на горемыку.
