— В последние дни своей жизни Хиршфельдер все время упоминал одно имя, — сказала она. — Хотя раньше упорно отмалчивался, когда я расспрашивала об этом человеке! — В голосе Маргарет явно послышалась обида. — То надоедал мне своими уверениями, будто бы нет на свете человека с таким именем, а тут нате вам, заявляет, дескать, так звали человека, которого он убил!
Именно эта фамилия непременно упоминалась, когда к Хиршфельдеру приезжали из Вены двое, которых он знал еще с войны, Бледный и Меченый, так их называла Маргарет, раза два или три в год они сваливались как снег на голову, и, помню, она рассказывала, что Хиршфельдер с ними оккупировал гостиную, те двое сидели, вальяжно развалясь в креслах, и самодовольно курили сигары, точно они тут были хозяевами, а он казался скованным, каким-то далеким и будто заледеневшим рядом с этими нагловатыми типами, которые всем своим видом показывали, что они-то кое-чего достигли в жизни. Иногда в другой комнате был слышен его вымученный смех — это он откликался на их наигранную веселость; сегодня, взглянув на фотографию, которая висит у меня над письменным столом, мне сразу вспоминается, как Маргарет передразнила этот блеющий смешок, а тогда я представила себе: вдруг произносятся три слога — то имя, и все замолкают, настает пауза, или те двое переходят на шепот, а сами зорко поглядывают то на него, то на нее, хозяйку дома, чего-то опасаясь, хотя разговор всегда шел на немецком языке, а она по-немецки не понимала ни слова.
— Похоже, только и говорили про этого Харрассера, в точности как сам он перед смертью, — сказала она. — А больше я ничего не уловила.
Но она рассказала кое-что еще. Когда она спрашивала, кто он такой, этот Харрассер, Хиршфельдер отнекивался, дескать, она ослышалась, но она заметила, что это имя как-то связано с тем, что визитерам своим он раз от раза устраивал все более пышный прием, однако его гостеприимство объяснялось только настороженностью, и еще, вопреки своим привычкам, он засиживался с гостями за полночь и напивался, а на другой день тащил их на набережную и на мол, когда же те двое наконец исчезали, крыл их почем зря, проклинал на чем свет стоит этих сволочей, еврейских мерзавцев, — можно подумать, будто сам не был евреем, — и выливал в раковину принесенное ими вино.
Странная история! Я снова поймала себя на мысли: а что сказал бы обо всем этом Макс, и еще — надо бы посоветовать Маргарет не волноваться так сильно, но вдруг заметила, что сама я порядком сбита с толку и взволнована.
