Маргарет вдруг стало не узнать — так неуверенно она двигалась в своем собственном доме. Волосы, собранные в пучок, показались огромным пауком на ее затылке; она переходила из комнаты в комнату, то и дело оглядываясь, проверяя, иду я за ней или уже заблудилась среди штабелей книг, громоздившихся до самого потолка. С наигранной забывчивостью, которой любят иной раз пококетничать пожилые люди, она останавливалась и припоминала, что хотела сказать, однако рассказывала о пустяках, — как вдруг все тем же негромким голосом она сообщила о том убийстве. Я, конечно, не поверила, даже рассмеялась, когда она спросила, как бы я поступила, если бы мой муж в один прекрасный день признался, что убил человека.
— Молчали бы?
Я невольно покачала головой:
— Все зависит от обстоятельств.
— Как бы вы поступили?
Я пожала плечами.
— Молчали бы или сообщили в полицию?
— Не знаю, — сказала я, все еще с сомнением. — Но если бы сообщила, это значило бы, что никаких колебаний у меня и не было.
Наша экскурсия к тому времени закончилась, я сидела в кухне напротив Маргарет, а она отрезала мне второй кусок яблочного штруделя, который с гордостью выставила на стол: любимый пирог Хиршфельдера, испеченный по случаю моего прихода. Не обращая внимания на мои протестующие жесты, она придвинула ко мне тарелку, смахнула со стола крошки, отряхнула и платье. Потом сняла очки, пригладила волосы и, опершись локтями на стол, приставив ладони к вискам, посмотрела на меня. На кончике ее носа блестели капельки пота, взгляд был неотступно-настойчивым.
То признание Хиршфельдер сделал за несколько дней до своей смерти, и, услышав о некоторых подробностях, я пришла к твердому убеждению, что для Маргарет все это крайне серьезно; Хиршфельдер часто звал ее, она входила в темную, непроветренную комнатенку, где он лежал со скомканным в изножье кровати одеялом, и всякий раз снова и снова заводил речь все о том же. Маргарет рассказывала, как блестели его глаза, как они отчаянно перекатывались, словно две блестящие капли, — казалось, в них сгорала его жизнь, и еще она говорила, что было в них умоляющее, настойчивое старание убедить, и, слушая Маргарет, я всему поверила. Потому что сыграть все это с подобным накалом эмоций она бы не сумела; я слушала со смешанным чувством любопытства и неприязни и пыталась представить себе, как она сидела у его кровати, уговаривала, утешала, отвергала его подозрения, убеждая, что не считает его сумасшедшим или фантазером.
