Она пошла со своей проблемой к психологу: одна из подруг сказала, что это наверняка какая-то фобия, ведь невозможно поверить, чтобы двадцатилетний парень был на такое способен. Психологу было лет тридцать, он сообщил девушке, что был в семье поздним ребенком, потому что родители его, когда вернулись из Освенцима, обнаружили, что оба потеряли тех, кого любили. То есть отец-то потерял не буквально: его любовь не умерла, а сумела бежать из Венгрии, она была из богатой семьи, и тогда уже существовала такая штука, как Еврейский Совет. Ах да, спохватился психолог, я ведь еще не сказал, что мы евреи, но думаю, ты сама сообразила, когда услышала про Освенцим. Сообразила, ответила девушка. В общем, через этот Еврейский Совет, я уж не знаю, каким образом, но в конце концов невеста моего отца, которую ее родители, правда, все равно не хотели за отца отдавать, потому что он из бедных был, никакого наследства, только служба, скудное жалованье, он чиновником был, тогда молодой еврей на какую карьеру мог надеяться в жизни, в общем, суть в том, что невеста вместе с родителями оказалась в Штатах. Там семья открыла бюро юридической консультации, этим они вообще-то и дома занимались. Но вот мамочкина любовь, она да, она потерялась совсем, от нее ничего не осталось…
В общем, жизнь у них была не жизнь, а дерьмо, то есть все эти потери сделали ее дерьмом, заставили их все пересмотреть, переоценить, пересмотреть даже отношение к собственному прошлому, ко всему миру, так что они и любить уже не могли, а друг с другом их свела скорее боль, потери свели, в конце сороковых годов, так что союз, из которого он родился, любовью вряд ли можно назвать. С этим, по всей очевидности, связаны и его трудности, ведь проблема его личной самоидентификации на самом деле вытекает из судьбы его родителей. Он уже предпринимал некоторые усилия, чтобы стать евреем в полном смысле слова, но он так мало знает обо всем этом, что не очень-то хорошо себя чувствовал среди настоящих евреев. Потому что излишне и говорить, родители обо всем этом и слышать не хотели, ему говорили, что он венгр, и скоро эта проблема вообще рассосется, потому что не будет такого, что этот — венгр, тот — чех, тот — румын, а будет лишь — человек. Все будут одинаковы. Он, когда маленьким был, — и он засмеялся — думал, что все — индейцы, все будут индейцами. Даже венгры. Потом, пару лет назад, попробовал стать полным выкрестом. Принял католическую веру, пошел к священнику, который вообще-то тоже по рождению был еврей. Все было терпимо до тех пор, пока он не начал ходить на мессу: он чувствовал, что на него смотрят, потому что он убежден, нет на свете человека, который выглядел бы больше евреем, чем он.
