Тягостный был вечер, пусть муж и старался всячески мне его облегчить. И с Виолой вышел, хотя для него это была мука мученическая, я знала. С ним собака всегда вела себя преотвратительно, не слушалась, тянула в разные стороны. И телевизор сел смотреть со мной, хотя признавал только радио. Словом, все, кажется, перепробовал, чтобы меня поддержать. Об Эмеренц мы не проронили ни слова, но оба только о ней и думали. Муж — с чувством превосходства: его всякая победа ободряла и укрепляла, точно молодила. А этот вечер после объявления нам войны был для него, конечно, победным, и он сидел с видом триумфатора — мне так и чудились лавры на его челе. Мы вышли на балкон. А пес, не глядя, не откликаясь, со скорбно опущенным хвостом удалился в мамину спальню, картинно рухнув там на пол, словно тяжело раненный.
В тот вечер, вслед за выносом старья, начали как раз его убирать. В такое время улица сразу оживала, и мы с балкона стали по привычке наблюдать за работой внизу. Обыкновенно протекала она под предводительством Эмеренц; но на сей раз ее бригада гнула спины без нее: тоже знак, что с бригадиршей не все ладно. У Эмеренц всегда были свои посетительницы, почитательницы и подопечные. Но особым ее благоволением пользовались три: снабжавшая улицу фруктами и овощами Шуту из ларька на углу, вдова лаборанта Аделька и ходившая гладить белье по домам старая дева, горбунья Полетт.
Когда-то, по утверждению Эмеренц, Полетт знавала лучшие дни, была бонной, учила детей французскому языку — и вот оказалась на жизненной обочине. Все ее имущество было разграблено в войну; семья, в которой она жила, бежала на Запад, даже не заплатив за последний месяц; а после войны бонны со знанием иностранных языков вообще уже никому стали не нужны. Незавидное, судя по всему, существование влачила эта старая барышня, которая всегда выглядела полуголодной, хотя и подрабатывала глажкой. Французский она и в самом деле знала, об этом свидетельствовал постоянно пополнявшийся словарь Эмеренц. Способность запоминать иностранные слова и выражения была одним из многочисленных талантов старухи, с которой неизменно кофейничала Полетт. Раз услышав новое слово, Эмеренц никогда уже его не забывала, воспроизводя точно, без искажений. И вот в тот вечер именно они, Шуту, Аделька и Полетт, с огромными сумками суетились среди подбирающих рухлядь. Эмеренц же нигде не было видно, хотя это было ее излюбленное время, и я даже в темноте всегда ее узнавала по характерным телодвижениям. Будто Доротея Канижская
