— Есть хочется. Не осталось у вас чего-нибудь?..
Словно погода нежданно переменилась, и солнце выглянуло из-за свинцово-серых туч: так, вопреки всякой логике, внезапная улыбка осветила лицо Эмеренц. «А ведь она очень редко улыбается», — мысленно сделала я для себя открытие. Первым делом пошла она помыть руки, как я догадалась по плеску воды в туалете. Эмеренц никогда не касалась съестного, не вымыв рук. Потом настежь распахнула кладовку, где, как оказалось, держала не только съестные припасы, но и все для сервировки. Пес сунулся было туда, но я поймала его за поводок, Эмеренц тоже цыкнула, и он послушно лег. С полок были извлечены желтая камчатная скатерть, тарелки, ножи — и мясо, но не то, оставшееся от приготовленного для гостьи, а другое, приправленное пряностями, удивительно вкусное. Я с аппетитом ела, кости доставались Виоле. Не отказалась я и от вина, разливного, из оплетенной бутылки, хотя не питаю склонности к алкоголю; но тут уж не до разборчивости, иначе зачем было и заявляться. Становилось ясно: сейчас я в чьей-то роли, в образе той гостьи, которую она напрасно прождала, ради которой столько старалась — и мне тогда еще совершенно незнакомой. Мы с Эмеренц теребили Виоле уши, играли ее лапами; потом Эмеренц вышла меня проводить, как будто я, по крайней мере, в Кёбаню[20] собралась в этом своем халате и шлепанцах на босу ногу. Разговаривали единственно о собаке, точно важнее в ту ночь не было темы: о ее повадках, редкостном уме, отличных статях, а несостоявшийся визит, как по уговору, обошли молчанием. Передав мне возле нашего дома поводок и подождав, пока я войду в палисадник, Эмеренц медленно, размеренно, тихим голосом произнесла, будто обет принимая под покровом той полуреальной вергилиевой ночи:
— Никогда вам этого не забуду.
Муж даже не пошевелился, когда я опять улеглась. Но Виолу еле удалось отослать на место: слишком уж много волнений за один день. Наконец и пес, повозившись, заснул, хотя уже не в комнате моей матери, а на пороге ванной. И звучное, почти мужское похрапывание разнеслось оттуда по квартире.
По-моему, именно с тех пор Эмеренц по-настоящему меня полюбила: безоговорочно и почти сурово, будто по какой-то безотчетной роковой обязанности. В том же году, в День матери, она — опять в своем выходном платье и с Виолой на поводке — объявилась рано утром у нас в спальне. Мы — я, мигом проснувшись, муж, с трудом приходя в себя после снотворного, щурясь от лившегося в распахнутое окно яркого света — уставились на вошедших. На собаке, которую Эмеренц подвела к моей постели, была ветхая круглая черненькая шляпчонка со свежесрезанной розой за ленточкой; ошейник тоже был весь увит цветами. И каждый раз потом она вот так стала появляться в этот день и возглашать нараспев благодарственный стишок от имени Виолы:
