Он вышел на крыльцо. Прохладный утренний воздух приятно защипал ноги.
От дверного хлопка вскинулся в курятнике петух и хрипло закричал:
— Ку-ка-ре-ку! — и сразу с шеста запрыгали куры, заклохтали, замахали крыльями, вздымая в воздух пух и перья.
Там, в курятнике, включили, похоже, мощный вентилятор.
Под крышей завозились воробьи. Один, точно сорвавшись спросонок, мелькнул серым комочком мимо лица Андрея Даниловича, но у земли расправил крылья и по-утреннему легко взлетел вверх. Остальные восторженно загалдели вслед, зачирикали. Воробей вернулся и сел, выпячивая грудку, на забор.
Андрей Данилович засмеялся, махнул в его сторону рукой и щелкнул пальцами.
— Загордился?
Воробей покосился на него и боком-боком заскакал по деревянным зубцам забора.
Весело стало от этой забавной кутерьмы, и Андрей Данилович, хлопая слетавшими калошами по ступенькам, сбежал с крыльца и завернул в сад. Отстранив тяжелую ветку, он вошел в тень груши; грудь его поднялась, выгнулась, наполнилась воздухом, голова закружилась от свежести, а от запаха влажной земли задрожали ноздри.
Под грушевым деревом стоял еще вязкий сумрак, словно сюда пряталась от солнца ночь, и то окно дома, что затенялось ветками, казалось бездонным и темным, как омут. Ох, и великолепной же выросла груша, просто не налюбуешься на ее красу и мощь — ветки ее плотно ложились на крышу, теснили ближние деревья, гнули вершины яблонь; как хорошо, что он не срубил грушу, не подрезал ее крону — пусть дает она меньше плодов, зато летом много будет под ней тени, покоя. Дни стояли теплые, в земле сохранилось много влаги, и дерево зазеленело с необычной силой, зазеленели даже старые, вовремя не обрезанные плодухи, и даже толстую кору на изжелта-белом, точно восковом от спекшейся прошлогодней известки, стволе местами пропороли острия листочков.
Крепостью здоровой жизни било в лицо из сада и от земли, лежащей без оков асфальта, дышалось здесь незаметно и глубоко, и он забыл о теще, о том, зачем вышел из дома, все кружил и кружил по саду, наклоняясь под ветками, кое-где чуть не ложась животом на землю под ними, ступая по свежей, нежной, еще с молочной желтизной траве.
Но постепенно Андрей Данилович стал мрачнеть, хмуриться. Хоть и вольно дышалось ему здесь и свежесть воздуха разгоняла по телу кровь, все же видел он запущенность сада, появившуюся в нем дикость. Груша-то ладно, бог с ней, пусть растет, пусть дает тень и покой, пускай отдыхают под ней на скамейке гости, но разрослись и яблони, сцепляются кронами, а кусты малины, крыжовника и смородины возле забора переплелись так плотно, что думалось — если упасть на кустарник сверху, то не провалишься, а будешь лежать на нем, как на пружинном матраце. Что и говорить, не всегда хватает времени на сад, да и не та уж хватка в руках и сила, видно, стареет. Он остановился под яблоней, приподнял правую бровь и остро глянул по сторонам, примечая не только запущенность сада, но и другие недостатки, ущербины в своем хозяйстве: темные доски в заборе, щели, посеревший затоптанный в землю песок на дорожке у дома, ржавые сбитые обручи на бочке под водосточной трубой, отставшие доски на крыше сарая. В ладонях появился жар, и стало досадно, что приходят сегодня гости, а то взял бы топор и лопату и поработал бы до позднего вечера, да так, чтобы выжать после работы рубашку.
