– Ну-ну, Жень, не плачь, – наконец произносит Филипп.
Я вижу, как он растерян. Он понятия не имеет, что со мной делать.
– Она всё прочитала! Ненавижу её! Ненавижу!
– Ну тихо, тихо.
Но я не могу тихо. Почему они все так реагируют? И мама, и Женька! А Женька, казалось бы, лучше всех должна понимать! Но она поставила свой собственный прочерк в графе «отец» – на радость маме и бабушке. Вот какая она хорошая и послушная, все её обожают.
Это что, преступление – хранить фотографию родного отца? А с братом общаться? Какой закон я нарушаю? И тут я снова вспоминаю Василису Никитичну, которой уж конечно не жилось спокойно. Нет, она ещё и героиней себя, наверное, почитает – за всеми доглядит, всем сообщит.
– Да забудь ты о ней! – обрывает меня Филипп. – Жень, я тебе очень сочувствую, но не убивайся ты так сильно! Ничего катастрофического не произошло!
– Ничего катастрофического? Она же всё знает! Она залезла в мои вещи и…
– Да, это не самый удачный поворот, но не катастрофа же! Ну знает она, ну что теперь… Я уж думал, с тобой что-то.
– А вдруг она твоей маме скажет? Вот я идиотка! Зачем я вообще завела этот дневник?!
– Ты не идиотка. Просто так получилось. Жень, позвони маме, она же там с ума сойдёт.
– Не буду я звонить этой психованной. – Я замолкаю на секунду и заявляю решительно: – Я хочу написать папе!
– Вот ты опять! – расстраивается Филипп и даже отворачивается.
– Да! Опять! Ну почему мы не можем написать? Что в этом такого?
– Пожалуйста, давай потом об этом поговорим! А сейчас тебе надо ехать домой.
– Нет, никуда я не поеду! Ты думал-думал, думал-думал! Ты никогда не надумаешь!
– Да не ответит он! – распаляется Филипп. – Не нужны мы ему!
– Откуда ты знаешь?! – кричу я. – Ну откуда ты знаешь?
Я вдруг чувствую себя ужасно слабой, как после болезни. Как будто пытаюсь сдвинуть стену. Тяжело стоять, никаких сил. И я сажусь прямо на грязные ступени. И реву, но уже беззвучно. Ну как мне ему объяснить? Как мне им всем объяснить? Почему никто даже не пытается понять?
Филипп переминается с ноги на ногу, хочет что-то сказать, но слова никак не находятся. Наконец он выпаливает:
– Ладно, ладно, уговорила, давай напишем!
Я поднимаю глаза. Видно, что он уже корит себя, но продолжает, подавая мне руку:
– Вставай, пойдём сядем где-нибудь, а то тут ветер… Только мы пишем при условии, что потом ты сразу домой, да?
Я смотрю с недоверием. Возвращаться к ней? Нет, я не могу. Но ради письма… И тут, обрывая мои колебания, Филипп признаётся:
