Дождь двигался по шоссе, сокращая расстояния и белый цвет превращая в серый. Еще мгновение — и им в лицо хлынул ливень.
Тогда на побережье еще никто не говорил о десанте, высаженном с советской подводной лодки. Ленточки бескозырки того моряка, который будет потом лежать мертвым на берегу, еще трепетали в воздухе. В них был шелест свежего ветра. Далек был тот час, когда волны с шумом обрушатся на бескозырку и нанесут на нее песок вместе с маленькими копошащимися крабами.
Возвратившись как–то вечером из очередной поездки, художник нашел квартиру пустой. Ставя к стене полотна, он заметил, что двёрь в спальню широко распахнута и там на кровати валяются две деревянные вешалки. Исчез коричневый кожаный чемодан, который обычно стоял под окном. Дверь платяного шкафа была приоткрыта, и в полумраке он увидел только свои костюмы. Не было Марииных платьев, не было ее кружевных блузок с пышными рукавами и широкополых шляп, которые она так любила. Он решил, что их дом обобран, и заглянул в другую комнату, где стояли полотна. Там все было на месте. Картины по–прежнему висели на стенах или стояли прислоненные к мольберту.
Он вернулся в спальню. Взгляд его скользнул по зеркалу. Он увидел свое лицо, серое, с глубокими морщинами, и понял, что очень устал. Хотел было опять заглянуть в шкаф, но заметил на столе письмо. Развернул его и стал читать:
«Милый (это был почерк Марии), я знаю, что письмо мое тебя удивит и даже, быть может, расстроит, но я хочу, чтобы ты меня понял и простил. Я ухожу с болью в сердце и сознанием, что не могу поступить иначе. Мы прожили вместе много лет. Я делила с тобой все твои радости и огорчения, была нужна тебе, потому что помогала осознать радость и служила опорой в минуты сомнений. Имела ли я свою собственную жизнь? Нет. Все во мне было подчинено тебе. Ты всегда занимал меня тем, что тебе предстояло сотворить, иногда раздражая своими прихотями (прости за откровенность). Я должна была восхищаться всем, что ты создал, потому что это придавало тебе уверенность, ведь были минуты, когда я видела тебя отчаявшимся и разочарованным. Ты был равнодушен к моим радостям, никогда не спрашивал, страдаю ли я оттого, что моя мечта — танцевать на сцене — не осуществилась.
У тебя никогда не было времени для нас двоих, ты весь принадлежал искусству. А мне так хотелось попутешествовать, как путешествуют все люди, хотелось иметь ребенка, который плакал бы, когда у него прорезаются зубки, болел, а мы сидели бы по ночам у его кроватки. Вся жизнь для тебя была в красках и кистях. (Корыстен ли ты? Нет, ты никогда не торговал своей душой.) Они — твоя страсть, твое безумие… Я знаю, что такие, как ты, болезненно самолюбивы. И беспомощны. Возле них всегда должен быть человек, наделенный огромным терпением и силой, человек, который угождал бы их капризам и всегда был их тенью. Я же человек слабый. Мне хочется жить просто — радоваться хлебу потому, что я голодна, а не ради цвета его поджаристой корочки, знать, что дождь идет для того, чтобы взошли картофель и горох, а не для того, чтобы восхищать тех, кто смотрит, как он золотится в лучах солнца. Возможно, я покажусь тебе легкомысленной и прозаичной, но я пишу эти строчки с глубокой искренностью.
