Мама решила сначала попробовать с солнцем.
Отправляясь на виноградник, она брала меня с собой. Сняв мою рубашонку, она вешала ее на кол, увитый светло–зелеными кудрявыми усиками — они выросли уже после того, как мой дед два дня назад опрыскал виноградник, — расстилала свою безрукавку на земле, и я ложился, сначала чувствуя под собой твердые комки глины, а потом мягкое, разливающееся по телу тепло солнца, греющего сквозь кудрявую листву виноградных лоз; листья загорались в его лучах, и мне казалось, что они того и гляди почернеют и свернутся.
Так я пролежал много дней. Мамина мотыга сначала позвякивала в крайнем ряду, потом мелькала рядом — при каждом ударе в стороны отлетали мелкие, облепленные глиной камешки, — и, наконец, звук ее затихал где–то на другом конце виноградника. Когда созрела росшая на меже черешня (на стволе засохли следы грязи: видно, в прошлом году кто–то лазил на нее во время дождя), сквозь ее листву на меня стали падать оброненные дроздами косточки. Черная шерстяная шаль, которой была замотана моя грудь, порыжела на солнце, стала рваться, а кашель не проходил.
Тогда мама решила отвезти меня в Лопушанский монастырь: может, исцеление придет оттуда.
Я упомянул обо всем этом потому, что в монастыре я впервые увидел Савестию с послушником. Как–то вечером я лежал в телеге неподалеку от монастырской ограды; в небе, исчерченном полетом летучих мышей, качался, задевая верхушки старых деревьев, колокольный звон, зовущий к вечерне. Они прошли мимо нашей телеги — под ручку, весело разговаривая. Одна из буйволиц резко повернула морду в их сторону, недоуздок натянулся, ярмо заскребло по траве, и острый рог чуть не задел Савестию. Савестия была маленького роста, в белой косынке, отделанной по краю бисерной бахромой — бисеринки покачивались, обрамляя ее лицо, густо усыпанное веснушками. Особенно много веснушек скопилось вокруг носа и глаз, и они были того же цвета, что и зрачки.
— Бесстыжая! — сказала мама, глядя на Савестию. — Хоть бы уезжала туда, где нет людей!..
Я не понимал, отчего мама так сердится на Савестию, — она была нашей соседкой, часто заходила поболтать или за бастурмой, которую отчим давал с большой неохотой, отрезая кусок пожирней или пожилистей. «Илия любит печеную на углях бастурму», — говорила Савестия, берясь за ручку двери. «И с фасолью неплохо, только надо побольше положить мяты… а еще вкуснее, если сам навялишь бастурмы», — как бы между прочим добавляла мама и, шлепая старыми калошами, провожала гостью до ворот.
