Мерчент снова хотелось путешествовать. Она созналась, что провела здесь совсем немного времени с тех пор, как пропал дядя Феликс. Как только она продаст дом и землю, то снова отправится в Южную Америку.
— Больно слышать это, — сказал Ройбен. Слишком личное заявление для журналиста, не так ли? Но он не смог сдержаться. В конце концов, кто сказал, что он обязан быть бесстрастным наблюдателем?
— Это невосполнимая потеря, Мерчент. Но я напишу про дом так хорошо, как только смогу. Сделаю все, чтобы найти вам покупателя, и не думаю, что это займет много времени.
«Я сам хотел бы купить этот дом», — хотелось сказать ему, но он промолчал. Хотя и думал о такой возможности с того самого момента, как увидел островерхую крышу дома сквозь ветви деревьев.
— Я так рада, что газета послала сюда вас, а не кого-то еще, — сказала она. — Вы человек страстный, и мне это очень нравится.
«Да, — на мгновение подумал он, — я страстный, я хочу этот дом, почему бы и нет, когда еще представится такая возможность?» Но потом он подумал о матери, о Селесте, о его маленькой кареглазой девушке, стремительно делающей карьеру в окружном суде, как они рассмеются, услышав его слова. И его пыл остыл.
— Что с вами, Ройбен, что случилось? — спросила Мерчент. — У вас такой странный взгляд.
— Мысли, — ответил он, постучав пальцем по виску. — Я уже мысленно пишу статью. «Архитектурная жемчужина побережья Мендосино, впервые выставленная на продажу с момента ее постройки».
— Хорошо звучит, — сказала она. Снова со своим еле заметным акцентом гражданина мира.
— Если бы дом купил я, я бы дал ему имя, — сказал Ройбен. — Сами понимаете, что-то такое, что вобрало бы в себя его суть. Нидек Пойнт; Мыс Нидек.
— Да вы настоящий поэт, — сказала она. — Я это сразу поняла, как вас увидела. Мне нравятся статьи, которые вы пишете. В них чувствуется почерк, индивидуальность. Но вы ведь наверняка пишете роман, так ведь? Молодой журналист вашего возраста обязательно должен писать роман. Я очень огорчусь, если это окажется не так.
— Для меня ваши слова — будто музыка, когда вы произносите их, они становятся такими чудными и выразительными. На той неделе отец сказал мне, что людям моего поколения совершенно нечего сказать миру. Он профессор и человек, во всем разочаровавшийся, должен сознаться. Редактирует свое собрание стихов последние десять лет, с тех пор, как вышел на пенсию.
«Что-то я слишком много говорю, и все о себе, — подумал он. — Плохо это».
