Мне было семнадцать лет, я жила в Мадриде вместе с родителями в одном из этих новых многоэтажных зданий с подземными стоянками поблизости от Бернабеу. Раньше мы жили в старинном красивом доме в Растро. Там были высокие потолки и длинные коридоры, по которым я имела обыкновение плутать, когда была маленькой. Но моя мать постоянно стояла над душой у отца, настаивая на переезде, пока он наконец не сдался и мы не переехали в эту ужасную светлую квартиру.
В то время я училась в одиннадцатом классе школы, готовилась к экзаменам, но нельзя сказать, чтобы сходила с ума от идеи поступить в университет. Заниматься было занудством, но я терпела, чтобы ублажить родителей. В классе со мной учились одни пижонки. Школа была от религиозного ордена, и в ней находились только девчонки. Это было одно из тех отвратительных ханжеских заведений, где самое главное — внешнее соблюдение католических принципов.
Я была единственной дочерью в семье, и это тоже было занудством. Мне даже некому было выговориться. Мои родители только и делали, что все время мне надоедали, как правило, из-за всякой ерунды: почему я одеваюсь так, а не эдак, почему не привожу в порядок свою комнату, почему выражаюсь как невоспитанная девчонка, почему у меня такая ужасная стрижка, тройка, а не пятерка по математике[1]?.. Одним словом, быть хорошей папенькиной и маменькиной дочкой было не так-то просто. Мать накатывала на меня в основном, когда ей становилось скучно или она на что-то злилась. Занятия севильяной[2] отнимали у нее слишком много времени, чтобы чрезмерно обо мне беспокоиться. А отец оставил мысли обо мне, думаю, в тот же день, когда я родилась. Мы перекидывались парой слов только для того, чтобы выразить сугубо статистическую заинтересованность в нашем здоровье и благополучии.
