Ничего Рубин не узнал ни о нашей организации, ни о нашей философии, ни о наших конечных целях, короче говоря, о том, что помогло бы Системе понять нашу стратегию. Ну а Рубин добивался от меня признаний тактического ряда. Мне кажется, причина заключена в очевидной самонадеянности Системы, считавшей ликвидацию нашей Организации делом нескольких недель. Нас рассматривали как важную проблему, но не как смертельную опасность.
После того как закончились допросы, меня продержали в здании ФБР еще три недели, очевидно, чтобы я был под рукой и опознал членов Организации, которых вот-вот арестуют на основании полученной от меня информации. Однако никого не арестовали, и тогда меня перевели в специальную тюрьму в Форт-Бельвуар, где содержались примерно двести членов нашей Организации и столько же наших легалов.
Правительство опасалось размещать наших товарищей в обычных тюрьмах, чтобы у Организации было меньше шансов освободить нас — и еще, подозреваю, потому, что они боялись, как бы мы не привлекли на свою сторону других Белых узников. Со всей страны свозили в Форт-Бельвуар членов Организации, которых содержали в одиночных камерах в зданиях, окруженных колючей проволокой, танками, вышками с охранниками, вооруженными автоматами, и двумя ротами военной полиции — и все это располагалось посреди армейской базы. Там я провел четырнадцать месяцев. Не знаю, что случилось с планами устроить «показательный процесс».
Для многих нет ничего тяжелее одиночного заключения, а для меня оно стало благом. Мой разум все еще был в угнетенном ненормальном состоянии — отчасти из-за пыток Рубина, отчасти из-за моей вины, приведшей к этим пыткам, отчасти из-за того, что я был заперт и не мог принимать участия в борьбе, но мне нужно было провести некоторое время в одиночестве, чтобы вновь стать самим собой. Ну и конечно же, приятно было не думать о неграх, которые стали бы для меня настоящим проклятием в любой другой тюрьме.
Ни один человек, не подвергшийся, подобно мне, страданиям и отчаянию, не в силах даже представить, как долго и мучительно приходится избавляться от их последствий. Физически я опять совершенно здоров, и меня уже не терзает странное сочетание уныния и нервного возбуждения, оставшееся у меня после допросов, но все равно я уже не тот человек, каким был. Сейчас я более нетерпеливый, более серьезный (даже мрачный, наверно), более целеустремленный, чем когда бы то ни было.
И я больше не боюсь смерти. Во мне не прибавилось безрассудства — совсем нет, но как будто не стало ничего такого, что могло бы напугать меня. Я могу быть более жестким с собой и, если нужно, с другими тоже. Горе нытикам, соглашателям, «важным» персонам, которые встанут на пути нашей революции, когда я буду рядом! Никакие объяснения не помогут этим себялюбивым коллаборационистам, и они не избегнут моей пули.
