или о сравнительной
гвоздимости оштукатуренной и древесностружечной стен — вот об этом я мог разговаривать всласть.
По утрам я просыпался теперь, как ребенок — с отчетливым ощущением заманчивости жизни, которая сегодня предстоит.
Сказано Львом Толстым, на свете нет счастья, есть лишь отсветы его. И — ох, как светло жилось мне в те месяцы! Воспитай сына, вырасти дерево, построй дом…
Сын блаженно похрюкивал в коляске в двух шагах от меня. Саженцы яблонь, посаженные в его честь, принялись, и хоть с запозданием, но уже зеленели. Ну, а я — я строил дом.
По утрам непременнейшим образом забегал Братишка. Врывался в сумрачную внутренность моего строения, и сразу же теснее и словно бы светлее становилось от белизны его шубы, от весело улыбающейся морды его, от суматошно барабанящего во все стороны хвоста, которым, злодей, он так и норовил смахнуть на пол все мои жестянки с драгоценным гвоздем и развалить строгий порядок выстроенных вдоль стен, приготовленных к обшивке строганых досок.
Мы выходили наружу и усаживались перекурить.
Он ложился рядом — не под ногами, но и не в отдалении — в пределах досягаемости ласки, которую он воспринимал от меня с некоторой как бы даже рассеянностью, но я-то знал, что именно за ней-то он и прибегал к нам каждый день ненадолго.
С ним что-то неладное творилось в последнее время.
Дело было не в том, что в доме появился Колька — предмет для обожания, с которым, ясное дело, Братишка конкурировать не мог… И не в том даже дело было, что мы вынуждены были взять в дом Дика (хозяйкину собаку) и появился, стало быть, какой-никакой соперник в притязаниях на хозяйские харч и ласки… Другое тут было.
Я все чаще, глядя на Братишку, с суеверным страхом вспоминал Джека — в тот самый день, накануне гибели, когда он был жалобен и беспокоен и словно бы траурной аурой обреченности окутан, а глаза его — глаза были полны тоскливым и покорным знанием своей печальной ближайшей будущности.
Что-то отдаленно схожее бродило теперь и в глазах Братишки.
Закидуха рассказывал, что Братишка верховодит сейчас небольшой собачьей стаей возле санаторской столовой.
Там, ясное дело, было в избытке недоедков (и были они, не сомневаюсь, самого высшего качества), но там, в том околосанаторском собачьем раю, постоянно присутствовал и нешуточный риск чуть что, ни за что ни про что оказаться в чумовозе санэпидстанции, которая располагалась в километре от санатория и кошкодавы которой, не утруждая себя дальними ездками и всемерно к тому же борясь за экономию горючего, облавы совершали у заднего крыльца санаторской обжорки чуть ли не каждые две недели.
