III
Время менялось, началась хрущевская оттепель. Крупеню разрешили прописаться в Минске, дали квартиру. Как-то набрался смелости Стах и постучался в тяжелую массивную дверь дома с громадными колоннами на главном проспекте Минска. Добился аудиенции у высокого начальника КГБ. Тот слушал, удивленно смотрел из-под очков на него, как на ископаемое. Потом тихо процедил сквозь зубы:
— Ах ты, сволочь! Нацдемовский недобиток! Как тебе удалось выжить?! И ты еще хочешь реабилитации?! Ты же — враг народа!
Серо-стальные глаз, будто сверла, буравили Крупеню. Он молча вышел из кабинета, боясь оглянуться назад.
А если разобраться, какой же он враг? Молодой учитель, как и его соратники, хотел, чтобы школы на Беларуси были белорусскими, чтоб родная речь царила на родной земле. Так разве ж это преступление? На всем белом свете таких людей считают патриотами, помогают им, гордятся ими, потому что они — стержень нации. А тут — враг народа. За что? За какие грехи?
Всю жизнь искал Крупеня ответа на эти вопросы. Иногда казалось, что он докопался до истины, всё понял, но жизнь снова поворачивалась другой стороной.
Как радовался Стах, когда однажды карапуз Виталька пришел из садка и процитировал стишок:
Просіць пеўніка хлапец
[1]:
— Ты пазыч
[2] мне грабянец.
Валасы я прычашу,
Табе хлеба накрышу.
— Не прычэшаш валасы.
Мой грабеньчык для красы.
Букву «р» малыш произносил, как «л». и потому стишок звучал особенно трогательно и мило. Дед Стах даже прослезился, в душе промелькнула мысль: хоть младший внук вырастет настоящим белорусом. Сыновья знали родной язык. С родителями говорили по-белорусски. Но за стенами дома, как и все — на «тросянке», которая считалась официальной. И начальники их, вертикальные ратники, говорили с высоких трибун: борба за урожай. И думали, что говорят с народом на «великом и могучем».
Жена Евдокия, сибирячка, оказалась этнической белоруской: ее дед по материнской линии был косинером Кастуся Калиновского. После удушения восстания очутился Сибири. Видимо, в генах Авдотьи-Евдокии жила жажда родины. Она быстро научилась петь белорусские песни, а потом и говорить на языке пращуров. Но в Минске, в столице советской Белоруссии, муж-нацдем и жена — сибирячка говорили по-белоруски только на кухне да в спальне. А на работе, среди людей — Дуня устроилась медсестрой в военный госпиталь, — только по-русски. Дуня боялась хоть одним словом высказать неуважение к советской власти. Страх еще усилился, когда мужа отказались реабилитировать.
