— Нестер сообщает, что окружной военный суд приговорил меня заочно к двадцати годам каторги как главного организатора восстания рабочих завода.
— Вот сволочи, — не вытерпел Саша Кауров, самый молодой заключенный.
Ершов выждал, когда Саша умолкнет и продолжал:
«Держитесь, Захар Михайлович. Большевистский комитет принимает необходимые меры. Посылаю вам пакетик с тем, что сейчас необходимо в первую очередь. Ждите, будет связной».
Дальше коротко сообщалось о делах.
Когда Ершов кончил читать, в камере воцарилась мертвая тишина.
К нему подошел Валентин и подал ножку от табуретки. Поняв, чего хочет Шапочкин, Ершов придвинулся к стене и начал выстукивать сообщение.
Из соседней камеры ответили:
— Крепитесь. Мы всей душой с вами.
Через несколько минут известие о приговоре распространилось по всей тюрьме. Буря негодования охватила заключенных. Они понимали, что это была расправа в назидание всем, кто осмеливается бороться за свободу своего народа.
Глотая душившие его слезы, Саша долго стоял с поникшей головой, потом порывисто запел:
Ви-ихри вражд-е-бные ве-е-ют над на-а-ми,
Те-е-мные си-и-лы нас зло-о-бно гнетут,
В бой ро-о-ковой мы вступи-и-ли с врага-а-ми…
На-а-с еще су-у-дьбы безве-е-стные жду-у-т!
Первый подхватил песню Валентин. Затем влился баритон Маркина, а за ним и остальные.
Марья с замиранием сердца слушала эту новую, в первый раз услышанную ею песню.
«Ведь вот, оказывается, какие есть песни, — думала ома, незаметно для себя покачивая головой в такт поющим. — Запеть бы ее у нас дома. Вот бы было переполоха…»
Через минуту песню подхватили в соседних камерах.
Напрасно метались надзиратели, кричал, размахивая револьвером, начальник тюрьмы. Никто не обращал на них внимания.
Песня росла, ширилась, подымалась с этажа на этаж, зовя на борьбу с угнетателями.
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!
Вскоре возбуждение достигло той степени, когда люди неизбежно переходят к каким-то действиям, чаще всего стихийным, но всегда решительным и сильным.
Так случилось и на этот раз. Где-то звякнуло разбитое стекло, послышался треск ломаемого дерева. Это послужило сигналом. Не переставая петь, заключенные в ярости стали уничтожать все, что только можно было уничтожить.
В тринадцатой камере в это время было сравнительно тихо.
Сжав кулаки и стараясь сдержать себя, Ершов говорил своим товарищам по камере:
— В тюрьме начинается восстание. Это серьезное и очень опасное дело. Боюсь, как бы тут не было провокации. Мы безоружны, а у черносотенцев есть теперь повод расправиться с нами. Давайте обсудим, как нам быть. Может быть, лучше удержать товарищей от такого выступления.
