А сейчас? Снег пахнет, как правда, а на что похожи те звуки? Снег — это ладно… А на что похоже то, что случилось с нею сейчас?!
Вот что на нее обрушилось! Совершенно случайно, не придавая никакого значения, пожав плечом, она протянула руку и взяла два билета в филармонию, вчера, у встретившегося ей соседа, он не мог пойти, шел продавать, предложил, и Лера сказала: «Хорошо, давайте». Билеты были дешевые, но было прекрасно видно, балкон, первый ряд.
Там было очень удобно сидеть, можно было положить руки, локти, наклониться удобно, положить подбородок на руки. Можно было не слушать, а просто смотреть. Или же делать и то и другое — и слушать, и смотреть. Но музыка оказалась своенравной и очень властной: она не позволила отвлекаться. И она заговорила о том — с удивлением обнаружила Лера, — о чем никогда разговоров не было. Ни соглашаться, ни возражать не хотелось, да ей это было и не нужно, она желала говорить только одна! А тебе предлагалось только сидеть и мучиться.
Лера знала, что композитор жил в девятнадцатом веке, так, значит, это «та» жизнь? Но почему же тогда… Нет, очень быстро сообразила Лера, это вечная жизнь. И музыканты — она даже попыталась их сосчитать — каждый день бывают там? Репетируют, разбирают эту жизнь на отдельные элементы. И что же эти звуки делают с ними? Ничего? Не у кого было спросить. Она наклонилась к Вите: «Здорово. Да?» Вита, нахмурившись, ей кивнула. «Как называется это, ты не помнишь?» — «Нет. Нужно будет купить программку». Все это в голос, не шепотом, потому что иначе они друг друга не могли услышать. Сейчас, вспоминая со стыдом, как они много переговаривались, — но только вначале, в самом начале, и только в первом отделении, а во втором уже кончено, все, онемела, — она поняла сейчас, что это она просто цеплялась за Виту, а вообще нужно было Витке сказать: «Слушай, давай уйдем, неинтересно, зачем это нам!» — и уйти, почему она так не сделала, ведь в прошлом году, когда попали на какой-то квартет, ушли же, и тут, уже в самом начале, ни на кого не глядя, — подумаешь, погуляли бы, тоже мне деньги, ушли бы, ушли…
Потому что потом — и с этим как-то теперь придется справиться — произошло нежелательное.
Белый город приглашал гулять. Не идти домой, а гулять, бродить по улицам. Воздух стал нежен. На Валерии был пуховый платок, и она вдруг сняла его. Ей было жарко. И она повторяла все время: «Спокойно, Демич. Спокойно».
А произошло следующее.
Но сначала, сначала все было так подготовлено, так славно, и так разудало. Великолепно! Музыка ее напугала. И потащила куда-то! И — с концами… Так они говорили. Она распахнула какие-то дали: ни спросить, ни ответить, что за дали? Названия не было. И в эти дали устремилась какая-то сила. Она там, буйствуя, прожила целую жизнь. То молила о чем-то, падая ниц, то, вскочив, грозилась все, все сокрушить, то гордилась своим одиночеством, то молила нарушить его наконец-то. Что это было такое? О чем? И откуда взялись они, эти края? Где именно, где они были? И было видно: темнеет даль, глубоко, настойчиво… Странно: горели люстры. Для тех, кто устроился на балконе, люстры висели перед самыми глазами. Но не смогли помешать. Такая темная. И много полутонов, видеть их было вовсе невыносимо. А сила, ворвавшаяся и вопрошающая, неистово требовала у нее ответа. Но холодная даль была безответна, она звучала сама по себе.
