— Вальс, — сказал он.
Переполненный зал произвел специфический краткий шум, шумок, с победным оттенком. И сразу же, дружно и расторопно, обеспечил должную тишину.
Виннер вышел, сел за рояль. Но зачем-то медлил. Определенно, были на то свои причины.
Чудилось, будто его невеселое, даже скорбное лицо (зритель, как правило, видел лишь правый профиль) освещена изнутри слабым подобием света улыбки.
В данный момент Виннер медлил. Он все с той же улыбкой приподнял руки… При свете огромных хрустальных люстр разгоряченный, но в мгновение ока притихший зал с интересом следил: что сие означало? (Кое-кто, кто особенно чутко следил, уже тоже слегка улыбался, вслед за Виннером. Безотчетно.) Что-то, да… Но что? В этой краткой задумчивости был оттенок игривости. После столь сложной, изысканно-тонкой программы всего лишь вальс? Вальс?
О нет, в самом деле, оно есть, есть великое и истинное обаяние в этом свободном общении между артистом и залом! В этой, и в самом деле, игре, затеваемой сразу же после программы с ее твердыми пунктами, когда в силу вступают уже желание, прихоть, экспромты, сюрпризы, щедрость, и самая истинная и страстная благодарность. Оттого, вероятно, залы так любят после концертов этот момент «послесловия» и, усердствуя, не щадя своих сил, жаждут, жаждут длить его, длить, при этом, ясное дело, безжалостно испытывая чьи-то силы, но тем самым испытывая и меру своей любви, а также и меру взаимности.
Виннер приподнял руки… Но все с той же улыбкой, передумав, положил на колени. Затем он собрался, подался вперед и не спеша коснулся клавишей.
Зазвучал упоительно чистый, как слезы, прекрасный вальс. Залу как будто бы передалось настроение пианиста. Зазвучал прекрасный, но такой уж, простите, общедоступный, такой популярный вальс, что на лицах тонких, весьма искушенных любителей музыки расцвели улыбки мягкие, нежные. Уберечь лицо от улыбки не было просто никакой возможности. Зал был тронут, растроган. И куда уж тут деться: всколыхнулась память, первые давние опыты, какие-то стершиеся страницы, пристрастия, а вслед за ними первые грезы, над залом как будто повис туман ностальгической грусти… Зал с благодарностью принял этот странный презент от виртуоза, этот почти что каприз, но столько в нем было действительно прелести, неожиданно терпкой и пряной, и в то же время, с другой стороны, профессионального, можно сказать, целомудрия! Да, действительно, в зале не было лиц, не озаренных улыбкой. Да и по-человечески жест был прелестен тоже! Он был открыто красив и прост. Как дружеское рукопожатие.
