Зачем он играет все это? Он! У которого все это было, это слышно, и есть! Для кого?!
«А не для меня ли?..»
Но тут раздался гром аплодисментов.
Лера смотрела, как он, улыбаясь, отвесил поклон и быстро сел, прерывая хлопки, к роялю. Ведущий, слава богу, не появлялся, был устранен и сейчас непонятно что делал. Две строгие женщины слева почему-то, пригнувшись, поменялись местами. Кто и что понимал в этой музыке? Все понимали, кроме Леры. Супруги справа негромко переговаривались, и муж все время энергично кивал, он соглашался. Какой-то мужчина в восьмом ряду, с маленькой и почти облысевшей головкой, как сидел с закрытыми глазами, так и сейчас продолжал сидеть. И там же, в восьмом ряду красивая женщина, когда хлопала, улыбалась и смотрела на Виннера влюбленными глазами, и сейчас, когда все стихло, смотрела все так же. Лера придирчиво ее рассматривала. Очень красивая женщина. Однако похожа на маникюршу. Или на киноактрису. Но были и очень солидные и умные лица. «Сколько здесь директоров школ? И есть ли здесь наш директор?» Последний вопрос настолько ее заинтересовал, что она, повернувшись круто, посмотрела назад, но за короткое время найти не успела. Нет, Эльза Корниловна — вряд ли…
Так. Но что ее ждет после концерта?
Если «на бис» он сыграет вальс. Он возьмет ее за руку, посадит в машину. И повезет к себе в гостиницу?
Но Вячеслав Виннер был человек очень добрый. И, словно почувствовав, как она распаляется, как душа ее, погружаясь в беспомощность, почему-то находит спасение в ярости, он заиграл вдруг такое, что Лера — о, чудо — знала, помнила, слышала. И любила! Она только не знала, что это, как вдруг оказалось — Шопен! И, пронзенная этими милыми звуками, она, как тот облысевший чудак, закрыла глаза. Он говорил ей, что одиночество — мягкая и всевластная правда, слезы текут у всех, все плачут, а не один только человек, нужно только уметь их заметить, слезы роднят, мы доверим себя друг другу, потому что есть благо, а музыку эту никто никогда не придумал, она есть. А она отвечала ему, что это такое счастье жить в таком уютном и тихом мире, где люди бормочут ласково друг другу слова утешения, и что она просит его забрать ее туда, и сейчас, и поскорее, она бы припала к груди этого чудного черного инструмента, приникла бы ухом, щекой, распластала бы руки и, чувствуя, как влажнеет его черная и прохладная гладь, тихо бы плакала, незаметно, она не мешала бы. «Возьмите меня к себе! Пусть они смотрят, как вы играете и как я плачу. Это так невозможно? Нет! Возможно! Возьмите! Как это было бы хорошо…»
