Теперь, когда корабли рискнули забраться так далеко от острова Иерро, эти истории всплыли в их памяти, и люди боялись, что воды внезапно утянут их в бездонную пучину, где морские чудовища величиной с высокие горы пожрут корабли, или они веки вечные будут скитаться по бескрайнему океану, теперь такому тихому и кроткому, и обрекут свои души на бесконечные муки.
И вот они здесь, опутанные клубком морской травы, из которого не в силах выпутаться; увязнув в этом густом вареве, они боролись из последних сил, но водоросли, намертво опутавшие руль, грозили обездвижить корабль навсегда.
— Глубина?
— Дна нет!
Одни и те же слова, вопрос и ответ, с безумной одержимостью повторялись по всему кораблю, от кормы до носа, а затем все глаза устремлялись вверх, на впередсмотрящего, и слышались всё те же слова:
— Сплошные саргассы до самого горизонта!
Ночью с флагманского корабля спустили шлюпки и оставили только минимум парусов. Четыре человека глядели во все глаза и внимательно прислушивались, чтобы вовремя заменить скалы, которые явно должны быть где-то поблизости.
Никто, похоже, не желал признавать доселе неизвестный факт, что эти густые заросли растут прямо в воде, либо поднимаются на тысячи метров со дна пучины.
Дни стали длиннее.
А ночи казались вечными.
Песочные часы перевернулись только сорок восемь раз, но казалось, будто что-то нарочно мешает песку проходить сквозь горлышко, потому что ритм часов совершенно не соответствовал ритму человеческих жизней.
Корабли, казалось, стали вялыми и медлительными, а моряками овладела непобедимая лень. Неудивительно, что они беспрестанно ссорились по самым ничтожным поводам, ведь нервы у всех были на пределе.
Злобному боцману пришлось применить всю свою власть и весь запас бранных слов, а уступчивому Хуану де ла Косе — свою дипломатию, пока адмирал, заперевшись у себя в каюте, снова и снова проверял расчеты и начал уже сомневаться в успехе экспедиции, в котором, по всей видимости, никогда прежде не сомневался. Его вера в то, что земля круглая и можно добраться на восток, отправившись на запад, осталась непоколебимой, но, возможно, он стал опасаться, что непреодолимые препятствия помешают ему продолжить путь.
Тем временем рыжий пастух всё свободное время, когда он не бросал лот или не следил за часами, посвящал учебе, и впервые смог написать собственное имя в тот самый вечер, когда на ванты приземлился наглый альбатрос и начал испражняться прямо на компас.
