Она любила больницы. В тринадцать лет, завзятая велосипедистка, она наехала на трещину в крышке люка и перелетела через руль. С легким сотрясением и следами крови в моче ее уложили для обследования в больницу. В детском отделении мест не было – целый вагон школьников вернулся из Испании с непонятным желудочным вирусом. Ее положили к женщинам и неделю подвергали необременительным анализам. Это было в середине 1960-х, когда дух времени еще не начал ставить под сомнение и размывать крахмально-строгие медицинские иерархии. С викторианских времен в больнице с высокими потолками царили чистота и порядок, грозная старшая сестра отделения опекала самую молодую пациентку, а старые дамы – некоторым, как стало ясно задним числом, было всего лишь за тридцать – обожали Фиону и заботились о ней. Об их недугах она не задумывалась. Она была их любимицей и погрузилась в новое существование. Старый порядок – дом, школа – отвалился. Когда та или другая дама исчезала за ночь со своей кровати, ее это не очень занимало. Ей не угрожала гистерэктомия, рак и смерть, и она провела чудесную неделю без боли и тревог.
Днем после школы приходили подруги с почтительным страхом: самостоятельное, взрослое посещение больницы. Почтительный страх рассеивался, три или четыре девочки у кровати Фионы фыркали и тряслись от сдерживаемого смеха ни над чем особенным: сестра прошла мимо, строго нахмурясь, чересчур серьезно поздоровалась пожилая дама без зубов, в дальнем конце кого-то шумно рвет за ширмой.
Перед обедом и после Фиона сидела в комнате отдыха с тетрадкой на коленях и планировала свое будущее – пианистки, ветеринара, журналистки, певицы. Составляла графики овладения возможными профессиями. Магистральная линия проходила через университет, героического коренастого мужа, туманных детей, овечью ферму, выдающееся положение в обществе. Тогда она еще не думала о юриспруденции.
В день выписки, под наблюдением матери, она обошла отделение в школьной форме, со школьной сумкой через плечо и, прослезившись, прощалась с больными, обещала поддерживать связь. В последующие десятилетия здоровье ее не подводило, и в больницах она бывала только в часы посещений. Но впечатление осталось навсегда. Видела она страдания и страхи в семье и у друзей, но они не могли вытеснить невероятной ассоциации больниц с добротой, с тем, что ты там выделена как особенная и укрыта от самого худшего. Поэтому, когда за лугом, за дубами в тумане показалось двадцатишестиэтажное здание больницы имени Эдит Кэвелл, у нее возникло – не к месту – приятное предчувствие.
