Забота, привычная дружеская забота Грузинова всегда конкретна. Но ни о ком он не заботился так сердечно, с такою самоотдачей, как о Есенине. «Наш общий друг»,— мысленно окрестила я Ивана Васильевича.
В тот парной летний вечер друг изловил меня в СОПО.
Посидим, есть разговор.— И начал:
— Надя, я вижу: вы полюбили Есенина!
Молча жду, что скажет дальше.
— Забудьте, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
Я усмехнулась.
— Но ведь уже все вышло.
Друг в ужасе выкатил на меня глаза.
— А Сергей уверяет, что...
— ...что я не сдаюсь? Да, верно. Я не хочу «полного сближения». Но понимаете... Я себя безлюбым уродом считала. А тут полюбила, да как! На жизнь и смерть! Немецкому учились?
Ну, учился...
Все гимназистки знали когда-то эти строки Гете:
Und doch, welch Gluck, geliebt zu werden!
Und lieben, Gutter, welch ein Gluck! —
и сама перевожу: Однако, какое счастье — быть любимым! А любить, о, боги! — какое счастье! — Гете... Уж на что он знал толк в любви, а ведь значит это, что любить большее счастье, чем быть любимым. Ну, а Есенин... Он вроде завидует силе моего чувства... Не верите?
Тут я напомнила Грузинову строки Тютчева о «жалком чародее»:
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
И правда: я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь. «Не требуя награды». Или мне только кажется, что не требую?
«Я С ХОЛОДКОМ». И ПЯТНАДЦАТЬ ВОПРОСОВ
Я с холодком,— любит повторять Есенин. Верно, думал своим «холодком» остудить в девичьем сердце жар, а получилось... Получилось, как если выплеснуть в костер ковшик воды: поднимется чад, но пламя не погаснет. Следом за «холодком» снова и снова шло уверение, что он будто бы не способен любить «по-настоящему». Мне не казалось это странным: Есенин слишком поглощен поэзией. Но, точно всматриваясь в себя, он помолчит и добавит — непременно добавит:
— Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.
Эти его слова я передаю, если не буквально, то очень близко.
А тогда... Я вдруг сразу сказала:
— Кашину! Ее?
На ревнивую догадку навела «Зеленая прическа» с посвящением Лидии Кашиной.
— Ну, что вы! Нет! — небрежно бросил Есенин. «Слишком небрежно»,— отметила я про себя. Но не выдала недоверия.
В другой раз я сказала:
— Знаю, кого вы любили: жену! Зинаиду Райх!
Последовало рьяное отрицание.
Но к тому времени я уже научилась не слишком доверчиво принимать рассказы Сергея о самом себе. Слушаю, бывало, и мне вспоминается маленький мой приятель, Садя (Саади) Мазе, сын известного московского раввина. Мне восемь лет, Саде немногим больше. Детскими лопатками в четыре руки превращаем большой сугроб в фантастическую крепость, и мальчик убежденно рассказывает мне, как побывал в плену у пиратов и сделался их атаманом. Я слушаю, подбираю самые дикие объяснения несообразностям рассказа. Последнее, что приходит в голову: «туда же — уши развесила! Мальчишка просто врет!»
