– Вот оно что! Воскресла?
Увидев их, г-жа Караван стала делать им отчаянные знаки, а затем громко добавила:
– Как это случилось?.. Вы здесь? Вот приятная неожиданность!
Ошарашенная г-жа Бро ничего не могла понять и вполголоса отвечала:
– Да ведь мы приехали по вашей телеграмме; мы думали, что уже конец.
Муж щипал ее сзади, чтобы она замолчала. Лукаво усмехаясь в густую бороду, он добавил:
– Так любезно с вашей стороны, что вы нас пригласили. Мы тотчас же и приехали.
Он намекал на враждебные отношения, давно уже установившиеся между двумя семействами. Затем, когда старуха спустилась на последнюю ступеньку, он подошел к ней, потерся об ее щеку бородой и закричал ей на ухо, чтобы она расслышала:
– Как живем, мамаша? Все по-прежнему, молодцом?
Г-жа Бро, которая все еще никак не могла прийти в себя, видя живою свою мать, которую она ожидала найти мертвой, не решалась даже ее поцеловать; ее огромный живот загородил всю площадку лестницы и не давал никому пройти.
Старуха, встревоженная, подозрительная, но все еще не говоря ни слова, оглядывала всех окружающих; ее маленькие серые жесткие глазки испытующе впивались то в того, то в другого, с ясно выраженным вопросом, стеснявшим ее детей.
Караван в виде объяснения сказал:
– Она прихворнула немного, но теперь чувствует себя хорошо, совсем хорошо. Правда, мама?
А старуха, двинувшись дальше, ответила разбитым голосом, как бы доносившимся издалека:
– Это был обморок; я все время вас слышала.
Последовало неловкое молчание. Вошли в столовую и сели за обед, состряпанный на скорую руку.
Один лишь г-н Бро сохранил весь свой апломб. Его лицо, злое, как у гориллы, то и дело гримасничало, и он ронял по временам двусмысленные слова, приводившие всех в смущение.
Каждую минуту раздавались звонки, растерянная Розали вызывала Каравана, и тот выбегал в переднюю, кидая на стол салфетку. Зять даже спросил его, не приемный ли у них день сегодня? Караван пробормотал:
– Нет, это ничего, это поручения.
Когда ему принесли какой-то пакет, он неосмотрительно вскрыл его; показались окруженные траурной каймой уведомления о кончине. Покраснев до ушей, он свернул пакет и сунул в карман.
Мать не заметила этого; она упорно глядела на свои часы, золоченый бильбоке которых качался на камине. И среди царившего ледяного молчания общее смущение все возрастало.
Но вот старуха обратила к дочери морщинистое, как у ведьмы, лицо и, злобно сощурив глаза, произнесла:
– В понедельник привези сюда свою дочку, я хочу ее видеть.
