— Такие музыканты нужны и даже необходимы, — прибавил Вик, заметив огорчение моего отца.
Профессор был настолько любезен, что обещал через некоторое время сделать меня своим ассистентом, исподволь подготовляя к профессии, которая — он угадал и это — будет мне по душе. Отец после некоторого размышления согласился и не имел случая раскаяться в этом.
Я был доволен своим положением и наставником. Его недостатки открылись мне не скоро: музыкант долгое время заслонял человека.
Да и как человек Фридрих Вик — по крайней мере, в первое время — не производил дурного впечатления, напротив. Попасть к нему в ученики было трудно, но те, кого он удостаивал своим выбором, не имели основания жаловаться на него, пока они ему повиновались. Он заботливо выращивал свой сад в надежде на будущий урожай.
Однажды во время урока, на котором мы, ученики, как всегда, присутствовали, девятилетняя дочь Вика играла один из заданных этюдов — кажется, Мошелеса. Когда она кончила играть, в дверь постучались, и вошел гость, высокий, стройный юноша лет восемнадцати. Он остановился в дверях с некоторым удивлением, увидав девочку, сидящую у фортепиано. В панталончиках, спускавшихся до щиколоток, с голыми плечиками, с большим белым бантом на макушке, хотя и причесанная по-взрослому, она менее всего походила на виртуоза, которого он ожидал увидеть.
— Прошу прощения, — сказал гость. — Еще поднимаясь по лестнице, я слышал прелестное исполнение. Поздравляю вас, фрейлейн.
Он почтительно поклонился. «Фрейлейн» благодарно посмотрела на него темно-голубыми глазами.
Шуман назвал себя. Профессор вспомнил, что познакомился с ним у местной любительницы музыки и тогда же пригласил к себе. Он представил гостя нашему кружку.
Наружность Шумана показалась мне примечательной. Не знаю, как его нашли бы в так называемом свете, где предпочитают примелькавшиеся благообразные лица, но мне он сразу понравился. В его лице было что-то искреннее, открытое, словно он ни в ком не мог предполагать дурного. Ни у кого я не встречал таких выразительных, умных глаз.
Но порою какая-то тень, не то грусти, не то заботы, омрачала его лоб; на какое-то недолгое время он переставал слушать собеседника и потом, как бы очнувшись, продолжал разговор. Тогда он улыбался чуть смущенно, словно извиняясь за нечаянную рассеянность. Я успел также заметить, что его глаза часто загораются ярким блеском — сигнал сильного чувства или мысли.
Представляя нас всех по очереди, профессор назвал меня:
