Возможно, я не ценил Германа Хейера по достоинству. Но ты ведь знаешь: в длинном списке человеческих добродетелей я никогда не ставил преданность на первое место. Если преданность — это главное, тогда нам всем следовало бы окружать себя собаками, а не людьми.
Так вот: до меня дошли слухи, что Хейера должны были заключить в тюрьму по обвинению в колдовстве и что в самый последний момент ему удалось бежать. Находится ли он в Бамберге или за его пределами — неизвестно. Неизвестно также, были ли у него сообщники.
Удар нанесен точно и своевременно, и я не сомневаюсь, что удар этот нацелен в меня. Если хотят свалить крепкое дерево, то вначале подрывают корни: один за другим, пока ствол не рухнет под собственной тяжестью, не станет добычей топоров и зазубренных пил. Герман Хейер — незначительный персонаж. Но он — один из тех корней, обрубив которые викарий сможет уничтожить меня самого.
Суть моей просьбы: тебе нужно встретиться с Кристиной Морхаубт. Наши семьи дружны, встреча не вызовет кривотолков. Лучше всего пусть придет к нам домой, в этом случае можно будет не опасаться, что кто-то приложит любопытное ухо к двери. Подробно расспроси, что ей известно о деле Хейера; если она ничего не знает, пусть спросит у мужа. Знаю, Кристина не из болтливых. И все же предупреди ее, что о вашем разговоре не должен знать никто, кроме нее и Ханса Морхаубта.
В виновность Германа я не верю. Но в наше время не принято выносить оправдательных приговоров. Франца Кауперта казнили, несмотря на то что улик против него не было, а обвинение строилось на показаниях двух бродяг, пойманных в Лестене за кражей винограда. Я готов дать голову на отсечение, что Хейера оговорили и он не совершил ничего такого, что заслуживало бы наказания. В любом случае, я сделаю все, чтобы обвинения против него были сняты. Атаки против моих подчиненных нужно отражать, отражать решительно, иначе в следующий раз, осмелев, викарий сделает выпад против меня самого.
Возможно, причиной происходящего является ходатайство, которое я перед отъездом передал князю-епископу. В окружении Иоганна Георга достаточно людей, которые истолкуют появление этой бумаги как покушение на авторитет княжеской власти. Фон Хацфельд улыбается и называет себя моим единомышленником, но я не сомневаюсь, что он ведет собственную игру и при первом удобном случае швырнет мне под ноги рогатку. Фон Менгерсдорф мечтает о том, чтобы пропихнуть на мое место собственного племянника. О викарном епископе не стоит и говорить: из всех моих врагов этот враг — самый сильный и непримиримый. Он не примет уступок, не примет временных соглашений, никогда не оставит мысли о том, чтобы уничтожить меня. Будь его воля, он самолично сбросил бы меня с крыши на вилы для сена, а потом стоял бы, смотрел на мою агонию и потирал свои холеные руки. Иногда мне кажется, что он обезумел. Один лекарь — ты знаешь его, это Макс Краузе, его дом в двух шагах от Мельничного моста, — рассказывал мне, что в некоторых озерах живет крохотный червь: попадая в тело человека, он по сосудам проникает в голову, а затем медленно, не торопясь, начинает пожирать мозг. Что, если именно такой червь поселился в голове у викария? Знаю, это звучит не слишком умно, но как иначе объяснить, что Фридрих Фёрнер искренне верит в существование ведьм, в колдовство, но при этом использует борьбу с ними для сведения счетов, для уничтожения своих личных врагов? Откуда подобная двойственность в поступках и мыслях?
