Мем сидит, скрестив руки на груди. Это её, свободное от работы, утро, и она излучает удовлетворение от этого.
Время от времени она начинает двигать губами взад-вперёд, что означает погружение в созерцательные размышления.
Я украдкой подглядываю и ловлю момент, когда она выпячивает нижнюю губу: это выглядит так, словно она показывает язык.
Когда она щурясь, ловит мой взгляд, она кивает мне головой и закрывает глаза на мгновение, будто даёт мне знать о нашем с ней тайном сговоре.
Это лучшая часть воскресенья, сцена первая с Мем: она благожелательна, невозмутима и неподвижна как утес, удерживающийся посреди наплыва будничных забот. После завтрака мы с Хейтом (отцом) идём в церковь, девочки впереди бок о бок и с Псалтырём в руках, мальчики в ряд за девочками. Едва мы только выходим на дорогу от дома, мы машем Мем, которая заполняет собой одно из окон и не спеша поднимает руку в ответ, словно мы судно, покидающее надёжное убежище в порту.
С отцом путь в деревню кажется короче, он рассказывает, где раньше работал и показывает мне кто где живёт.
Если Пики идёт с нами, тогда Янти толкает велосипед с хромой девочкой рядом с отцом, который почти весь путь рассказывает истории и отпускает шуточки.
В вестибюле церкви мы ждем остальных прихожан, чтобы зайти вместе с ними.
Я осязаю запах воскресной одежды и аромат одеколона от пожилой женщины, ближе к которой я стараюсь держаться подольше, потому что этот запах напоминает мне о посещении моей бабушки, в Амстердаме, когда она открыла сумочку, чтобы достать мне капли.
Вход в церковь вызывает у меня учащённое сердцебиение, словно я вступаю на сцену театра.
Под тихий гул органа я иду по проходу, благоговейно сложив руки над животом.
Когда я прохожу мимо, взглядом окидываю успевших уже сесть на скамьи и киваю им, и они благосклонно кивают в ответ, одновременно орган начинает играть прелюдию к церковной службе.
У меня возникает желание сделать что-то героическое, чтобы Бог с высоты посмотрел на меня и подумал: «Как я позволил случиться этому чуду». Я чувствую, как по моей коже начинают ползать мурашки и деревенеет шея.
Мы садимся на одну из скамеек. Здесь уже есть небольшие подушки и на каждом месте лежит чёрный Псалтырь.
Я наблюдаю, как Хейт (отец) выходит наружу, на кладбище и скрывается за церковью.
Тринси открывает свой Псалтырь для меня и молча кладёт мне на колени. Она с гордостью показывает пальцем на надпись.
«Моей дочери Тринси. На ее шестнадцатый день рождения. Отец», — гласит она.
