Невдалеке от барака хлопал на ветру хлипкой, щелястой дверью покосившийся деревянный туалет, разнося окрест клозетный запах и привлекая к себе рои больших золотых мух.
Николай, через крытое, глухое деревянное крыльцо, с разбитой лампочкой над ним, прошел внутрь целой половинки этого привета из прошлого. Здесь пол был усеян кошачьими какашками, а щербатые стены расписаны непристойными рисунками, сопровождавшихся пояснительными надписями. Еще от них несло прокисшей сивухой, которая пропитала эти старые стены за многие десятилетия проживания в них перманентно пьющих жильцов сего пролетарского жилого заведения. Здесь были четыре двери, ведущие, судя по всему, в однотипные комнаты жильцов. Две двери, мимо окон комнат которых только что прошел Николай, располагались справа, а дверь, которая была нужна Николаю, с вырезанным на ней матерным женским словом из пяти букв, находилась первой слева.
Звонка не было, и Николай постучал. На вопрос Дагбаева «Кто?» он назвал себя, и его запустили вовнутрь.
Комната представляла собой удручающее зрелище. Слева от входа располагался ручной умывальник с ведром под ним, в воде которого плавали окурки, рядом стояло еще одно заплеванное, грязное ведро, прикрытое крышкой и служившее, судя по запаху в комнате, ночным туалетом. Рядом у стены приютился старый, облезлый фанерный шкаф, далее — топчан, с накинутым на него солдатским одеялом, над топчаном на стене висел лубок с оленем в снежном лесу. У второй стены стоял стол, блестевший масляными следами от нарезанной на газете селедки, на нем же размещалась электроплитка на керамической подставке. Еще на столе были початая бутылка, с бесцветным пойлом, заткнутая бумажной, самодельной пробкой, и граненый стакан. По обеим сторонам стола стояли два обшарпанных стула с продавленными сиденьями — один без спинки, а у окна — тумбочка, с телевизором «Енисей» сверху.
И все это убожество каким-то чудом размещалось на шести квадратных метрах — большего метража, по прикидкам Николая, комнатенка не имела.
Дагбаев, на лице которого растеклась и так и застыла, словно намалеванная, улыбка, протянул ему для приветствия руку, но, получив вместо нее кивок головы, безо всякой обиды пригласил Николая присесть. Видя нерешительность гостя, он подсуетился и постелил на стул газетку. От его глаз не укрылся и жест Николая, приложившего руку к носу, и он открыл форточку, прятавшуюся за прожженной марлей и запустившей в комнату немного свежего воздуха.
