— Я нарекаю тебя… Я нарекаю тебя… — второй раз за эту несчастную ночь барон споткнулся на слове, ему никак не удавалось выдумать имя.
— Как смеешь ты, смертный сын Адама, нарекать именем Господа своего? — пропищал гомункулус.
— Ты — гомункулус, и я тебя создал, а теперь надо дать моему слуге имя, — в голосе Теофастуса чувствовалась неуверенность.
— Ты во власти Сатаны, грешник! — донеслось из реторты, — Но тебе выпало великое счастье, ты лицезреешь Господа Бога своего. Встань же, сын мой, на колени, уверуй в Истину, ведь я и есть она!
— Господа?! Сумасшедший гомункулус, ты кощунствуешь! Истинно — сатанинское отродье. Надо быстрей от тебя избавиться… Где же это в книге? Убить…
— Воистину, грехи твои безмерны, смертный, — реторта лопнула, старичок начал расти, как на дрожжах, — мало того, что с твоих губ слетали оскорбления в адрес Создателя, теперь ты еще и надумал убить Бога! Несчастный! Всевышний бессмертен, он существовал всегда и пребудет в вечности!
— О Господи! — это воскликнула матушка, явившаяся на шум, мгновение — и старческие колени подогнулись, старая женщина взвыла, — О великое счастье, лицезреть лик твой, о Господи!
— Это у меня немного не то вышло, это гомункулус… — пролепетал Теофастус.
— Пади же на колени скорей, неразумный, ты во власти Сатаны, если не узнаешь Господа своего! — заверещала матушка, бедная женщина подползла на коленях к алхимику и попыталась пригнуть его.
— Смотри, безумец, эта женщина сразу признала меня, — прогремело откуда-то сверху: голова старика уже пробивала потолок, — и быть ей новой святой! А тебе — место в гиене огненной, в вечной муке за грех твой безмерный. Ты восстал против Господа своего, и нет тебе прощенья! Эй… Уберите…
Прямо между ног бедняги Теофастуса лопнул пол, трещина стремительно расширилась, пахнуло серным жаром. Алхимик, ноги коего теперь до нельзя раздвинулись в стороны, попытался удержаться, помогая взмахами рук сбалансировать тело. Из трещины показались рогатые головы, на серо-буро-малиновых мордочках — живейшее любопытство.
— Этого — к нам?
— К вам, к вам, донесся трубный глас.
— Ну, поволокли, что ли!
И Теофастуса потащили. Он некоторое время поупирался, его сдернули за ноги вниз, но бедняга завис, цепляясь руками за краешек лопнувшего пола. Но тут трещина в земной тверди начала сходиться, Теофастус сообразил, что сейчас ему прищемит ручки — и спрыгнул вниз, сам.
— Это ж надо: живого — и в преисподнюю, — черт, скрипевший гусиным пером в большой книге, почесал в затылке.
