"А надо, надо было в Иерусалим идти, ведь хотел идти в Иерусалим, там бы и был теперь, но..."
Он отвернулся от окна, за которым хрипел уже набат и разъяренная толпа требовала его смерти.
"Я думал - свадьба будет, а оно - вон как..."
"Лжедмитрия давай!" - страшно закричали на улице, и кого-то сбросили с высокого крыльца.
"Я думал, узнаю, что там, дальше, какое царство здесь будет, сделаю его, и потом, потом - в Иерусалим, оттуда видней. Ни свадьбы, ни Иерусалима, Марина только, но она останется, будет здесь жить, она еще, может, родит от меня. Или не от меня, от другого какого-то Дмитрия. Может, я еще вернусь, потом, через сорок сороков, через темень, Бог меня не оставит."
Странный пожар охватил Отрепьева.
В этом движении, разрываемый лапами огня, он ощущал себя там - через сорок сороков, - в скучной и вздорной беседе, вспоминающим чудотворную икону Богоматери.
"Неправильно все, - подумал Павел. - Все неправильно. Грязь и муть, и все боятся. Здравствуй." Трезвый пока Мефодиев протиснулся в конуру переезда и затих на привычном месте. "Угощайся, я не хочу больше."
Мефодиев припал к горлышку, стекленея и опасаясь за мимолетность счастья.
"Неправильно все, - сильней и сильней билась в Павле тревога. - Не так надо, не так." Павел менял в себе времена, отыскивая первую неправильность, поднимал и опускал на место события, думая, что под ними отыщется необходимое звено. Действовал иногда даже небрежно, по-ставил кого-то на крыло храма и, возвратив, случайно показал ему картины будущих царств.
Но потеря не находилась.
Испуганный, он возвращался, бродил, спрашивая совета, пытался увидеть лица старых друзей, но, доходя до смутных, неочерченных пределов, он обнаруживал только пустоту, в которой не оставалось места ничему.
Пытаясь осознать этот парадокс, Павел строил в пустоте дворцы, путал в них коридоры, плодил потайные лестницы, надеясь обнаружить в этом подобие реального хаоса, но его опрокидывало, вытаскивало из-за ширм воображения и волочило куда-то, где выход был неотвратим.
Инокиня посмотрела на сына, с трудом поднимавшегося к царскому венцу.
"Он все им тут переменит. Он жить станет счастливо, и я с ним буду."
Посланники собора уже топтались на крыльце, не решаясь войти. Иссушенные дорогой и пропитанные ее грязью, они стояли, не помня о себе ничего, запечатлевая окружающие деревья и слабое солнышко сквозь облака, в возмещение пустоты.
- Подожди здесь пока, - сказала Марфа и вышла к послам.
