?)<.> Бродил и томился. Как-то (дней через пять) встретил Музу Благовещенскую (или Благово?
[131]). Зимой что-то быстрое и соблазнительное — но ничего особенного — минутное обаяние — ни в чем не откажет — было ясно. Тут сидела в пляжном полу-платье с другими в кафе. Сразу оставила их — и к нему. Долго не говорила, что знает (из газеты), а он гадал, знает ли Сонно, мерзко.
«У меня в пансионе есть свободная комната».
Потом лежали на солнце. Отвращение и нежность. Ледяная весна, мимозы. Потом стало вдруг тепло (сколько — неделю <—> длилась эта связь — и стыдно, и все равно вся жизнь к чорту), случайно в роще увидел C. avis[132], о которой так в детстве мечтал. Страстный наплыв.[133] Все лето, совершенно один (муза занимала<сь> сыском[134]), провел в Moulinet[135]. 1939. Осенью «грянула война», он вернулся в Париж. Конец всему, «трагедия русского писателя». А погодя...
Последние страницы: к нему зашел Кащеев[136] (тот, с которым все не мог поговорить в «Даре» — два воображенных разговора, теперь третий — реальный). Между тем, завыли сирены, мифологические звуки. Говорили, и мало обратили внимания.
Г.<одунов-Чердынцев>: «Меня всегда мучил оборванный хвост[137] „Русалки“, это повисшее в воздухе опереточное восклицание: „Откуда ты, прекрасное дитя“ [„А-а! Что я вижу...“ — как ласково и похабно тянул X[138], вполпьяна, завидя хорошенькую.][139] Я продолжил и закончил, чтобы отделаться от этого раздражения».
К.<ащеев>: «Брюсов и Ходасевич тоже. Куприн обозвал В.<ладислава> Ф.<елициановича> нахальным мальчишкой — за двойное отрицание».[140]
Г.<одунов-Чердынцев> читает свой конец.
К.<ащеев>: «Мне только не нравится насчет рыб. Оперетка у вас перешла в аквариум. Это наблюдательность двадцат<о>го века».[141]
Отпускные сирены завыли ровно.
К.<ащеев> потянулся: «Пора домой».
Г.<одунов-Чердынцев>, держа для него пальто[142]: «Как вы думаете, донесем, а?»[143]
К.<ащеев>, напряженным русским подбородком прижимая шарф, исподлобья усмехнулся:
«Что ж. Все под немцем ходим».
(Он не совсем до конца понял то, что я хотел сказать.)
Всё.
