Я ощущал себя новорожденным, покоившимся в материнском лоне и вдруг извергнутым туда, где его пронзает насквозь холодный воздух и яркий свет слепит глаза. Но между мною и матерью, стоявшей среди женщин, содрогался в крови поверженный конь, а возле него возвышался дед с обагренным ножом в руках. Я поднял глаза – Диокл, непринужденно опершись на копье, наблюдал предсмертные судороги коня. Лишь пустые глазницы в леопардовой шкуре и сверкающий взор золотой змеи встретили мой взгляд.
Дед зачерпнул вина из чаши с приношением и вылил его на землю. Мне показалось, что из руки его хлынула кровь. Запах дубленой шкуры на щите Диокла смешивался с испарениями его мужского тела и сливался в моих ноздрях с запахом смерти. Дед отдал кубок служителю и поманил меня. Диокл переложил копье в другую руку и взял меня за руку.
– Пошли, – сказал он. – Отец зовет тебя. Сейчас ты примешь посвящение.
«Такое же, как царь-конь», – подумал я.
Яркий день померк перед моими глазами, ослепленными слезами горя и ужаса. Диокл повернул щит на наплечной перевязи, прикрыл меня им, как домиком из шкуры, и утер мои слезы жесткой молодой ладонью.
– Веди себя как подобает, – сказал он. – На тебя смотрят. Ну же, разве ты не воин? Это же просто кровь. – Он отвел щит, и я увидел, что глаза всех устремлены на меня.
Увидев обращенные ко мне взгляды, я сразу пришел в себя. «Сыновья богов ничего не страшатся. Теперь они узнают это – что бы ни случилось». И хотя в душе моей было темно, нога сама собой сделала шаг вперед.
И тут я услыхал звук прибоя в своих ушах – ритм и волну, поднимающую и несущую меня. В тот день я впервые услышал ее.
Я шагнул, покоряясь волне, которая словно проломила передо мной стену, и Диокл повел меня вперед. Во всяком случае, я знаю, что меня вели – был ли то мой дядя или же бессмертный, принявший его обличье, как умеют делать боги. И я понял, что, оставшись один, более не одинок.
Дед погрузил свой палец в жертвенную кровь и начертил на моем лбу трезубец. А потом вместе со старым Каннадисом отвел меня под соломенную крышу, покрывавшую священный источник, и опустил в воду положенное по обету приношение – бронзового быка с позолоченными рогами. Когда мы вышли наружу, жрецы срезали с поверженной туши долю бога, и запах горелого жира уже наполнял воздух. Но расплакался я наконец, лишь вернувшись домой, когда мать спросила:
– Ну, и как это было?
Уткнувшись между грудей, окутанных светящимися волосами, я рыдал, словно желая омыть свою душу водой. Она отвела меня в постель и попела, а когда я успокоился, молвила:
