Какое уж «очей очарованье»!
По округе, изрезанной рубежами фронтов — наших и немецких — перетекали едкие противные запахи крови, пороха, гари, видимого тления и распада.
Осень давила безысходностью, пророчила беду большую, чем случилась.
3
Ветер, завывавший с утра, всё гудел и гудел, подхлёстывал и без того тягостное настроение у тех, кто был в окопах, траншеях, укрытиях.
— Фе-ю-ить, фи-ить, — свистел свежак, будто хулиган в два пальца.
Порой чудилось, что он ещё и угрожал неизвестно кому:
— У-у- у- уб-ью! У-бью!
Стонали телеграфные провода, готовые лопнуть от резких порывов.
— Ох, ух, ой! — издавали провода тягучие звуки, раскачиваясь между столбов.
От леса, вздыбленного ветром, долетал приглушённый гул от вершин деревьев, взлохмаченных порывами.
В древности такой ветробой, что бушевал над фронтом, прозывали «духом», говорили: «Ветр велик найде из пустыни».
Древние считали этот дух-ветер настоящим волшебником.
Он мог, верили они, сотворить и доброе, и злое; мог остановить беду, принести радость, осчастливить несчастных. Почему же теперь, сумрачной осенью, дух не делал того, что позволяла ему сила волшебства?
А, может, и делал? Может, и старался?
Только вряд ли кто-то был способен понять язык стихии.
«Одумайтесь, безумцы!» — призывал ветродуй, гудел повсюду.
Он обрушивал стихийную мощь на головы преданных вермахту солдат, офицеров и генералов, будто кричал: «В полушечном свинце — человечья смерть! Вы — герои нации, известные и безвестные, остановитесь! Прекратите убивать — ещё не поздно!».
В старину на Руси полушкой называли мелкую медную монету, достоинством в четверть копейки. Поговорка про «полушечный свинец» сложилась в народе потому, что ею хотели подчеркнуть — для убийства человека надо совсем-совсем немного свинца.
Но включённые в «нашествие двунадесяти языков» немцы, а с ними ещё солдаты из разных стран мира, будто оглохли — не слышали зова природы. Злобно, ожесточённо, как бы доказывая кому-то неведомому своё «я», они рифлёными каблуками утаптывали собственную совесть, пускали по ветру остатки чувств, которые отличали разумного двуногого от скота.
Это отличие в них всё больше и больше стиралось, граница, разделяющая свет и тьму, уже не существовала.
Зверями, завидевшими добычу и приготовившимися в азарте схватить её, ползли фашисты по охваченной огнём и дымом древнерусской смоленской земле.
Они хрипло сипели, орали: «Крови! Крови! Крови!».
Где-то там, в далёком отсюда Берлине, в отдельных роскошных зальчиках столичных ресторанов, фюрер и его окружение поднимали бокалы за свершения собственных подчинённых, достигнутые в походе под общим названием «Drang nach Osten».
