Да кому она на фиг нужна, швабра старая? Она думает — это так просто — ну и пусть — я не вмешиваюсь — мне-то что — мне еще сорока нет — какой это возраст для мужика — я еще хоть куда — от шестнадцати до сорока пяти мне любая теперь годится — но я не-е — я ученый — знаю я, что почем.
(Пауза.) Чо сидишь-то? Мать счас приготовит — ну, я пошел.
(Короткая пауза.) Заходи потом — живот-то небось подвело — а? Ну ты заходи.
(Уходит, закрывает дверь.)Пауза. Мальчишка оцепенело сидит у гаражной двери. Из подворотни появляется Приятель, останавливается.
Приятель. Ну чего? (Садится рядом с Мальчишкой.) А я там сидел, думал, может, появится кто — никого. (Пауза.) Ну чего?
Мальчишка. Подлюка.
Приятель. Ты чо?
Мальчишка(поднимается, берет в руки топор). Счас башку расшибу ей — расшибу…
Приятель молчит.
Расшибу ей башку!
С воплями бьет по гаражному замку, сбивает его.
Приятель. Чо, машину угоним?
Мальчишка(бросает топор, тяжело дыша). Подлюка…
Соседка(выглядывая). Господи! Что вы делаете? Вы что? (Исчезает за дверью, гремит цепочкой, в ужасе наблюдает за происходящим через щель.)
Приятель(распахивает двери гаража, заглядывает). Польский «фиат».
Соседка. Не надо! Мальчики, я прошу!
Приятель. Смылась, стерва! Боится… (Смеется.)
Соседка. Я вас очень прошу, не надо!
Приятель. Чо, угоним?
Мальчишка. А ну сядь и не прыгай.
Приятель. Водить, что ль, не можешь?
Мальчишка. Не могу. А ну сядь, говорю.
Приятель садится. Пауза.
Соседка. Не надо, ребята, ну я же прошу…
Пауза.
Приятель. Трухнула чувиха. (Смеется.)
Мальчишка. Заткнись.
Соседка в ужасе наблюдает за ними.
Выходят Учитель и гимназистки.
Учитель. До следующей недели, стало быть.
Девица. Хорошо, господин учитель. (Достает деньги.)
Соседка. Господин учитель!
Учитель(оборачивается). Я вас слушаю.
Соседка. Да нет, ничего — я извиниться хотела — за то что побеспокоила вас во время урока…
Учитель. Ничего, ничего… (Пауза.) Я хотел бы еще обратить внимание — что эта возвышенная мольба, это рвущееся из глубин души человеческой безысходное заклинание являет собой вершину венгерской лирики нашего века, и не только венгерской лирики, ибо то же переживание в ту же эпоху терзает и величайших из величайших, например Ницше и Достоевского, и, как я уже говорил, не только по той причине, что это произведение по сей день не утратило своей, так сказать, актуальности, ибо в мире с тех пор все осталось по-прежнему, во всем мире, извольте заметить. Величие этого произведения состоит еще в том, что эта возвышенная, рвущаяся из души мольба, этот жуткий, мучительный вопль отчаяния прекрасно и удивительно точно раскрывает нам душу лишенного веры и все-таки верящего человека. Берусь утверждать, что именно этим оно превосходит другие шедевры. Ибо здесь поэт обращается к богу не потому, что раскаялся, и не потому, что он верит, что бог действительно существует — дряхлый бог, как он называет его в одном из стихотворений, — о нет, это вовсе не богоискательство слабого человека, но слова человека зрелого, человека задумавшегося, к чему приведет нас отказ от бога, воскресить которого нам уже не дано.
