Сибирский редактор | страница 40

Спрашиваю у своего друга, поэта послевоенного поколения, который деда немного знал. А уж во всех писательских сплетнях и склоках друг просто умелый лоцман-абориген: ни на одну паршивую мель не наскочит.

– Скажи, Серега, ну повесился он, ладно, бывает. Но хуй-то зачем себе отрезать?

Серега затягивается беломориной и отвечает глубокомысленно:

– Антон, не суди поэта. Судить поэта мы не вправе. Кто знает, почему он так сделал? Может он так наглядно положил хуй на все дела советской власти, на нее саму? А может он отрекался от всех делов хуя?

До этого соображения я еще не додумывался. Дед, несмотря на свою крайнюю степень близорукости, был отъявленным ловеласом. Но поскольку был слеп, реагировал только на ярких блондинок в светлых, желательно голубых одеяниях. Думаю, всех ярких блондинок в крае в то время он перетрахал. Поскольку вместе со стремлением как можно больше перевести бумаги на что бы то ни было, мне от деда досталась и близорукость, в половых предпочтениях я точно такой же. Нет, быть блондинкой не обязательно, но яркой, вспыхивающей, бурлящей очень хотелось бы. И тут уже не важны возраст, внешность, одежда или ее отсутствие. Важен шум, заметность, эксцентричность. Именно по этой причине я на всех тусовках привязываюсь к самой заметной бабе нашего круга, жене Весельчака У. Периодически из-за этого у меня возникают проблемы, ибо У. (между прочим, тоже невероятный толстяк) по-кавказски ревнив, хотя по-сибирски интеллигентен. Нелька, жена его, мне уже и напрямки говорила: – Слушай, дебил, я с твоей мамой в институте училась, причем я на четвертом курсе была, она же на первом. С твоим ебливым папашей у меня был роман, а тебе до папаши далеко: ни пенисом, ни интеллектом (опять!) не вышел. Что тебе от меня надо?

Не знаю чего… Света, шума, радости, слюнных брызг… Нелька Керн… Скучно без нее болтаться в серых буднях тусовок, без ее громогласности, безапелляционности, наглости. Без нее и водка не в кайф, и другие бабы в сравнении с ней просто дешевые куклы из «Детского мира».

Хуем дед вполне мог залезть, куда не нужно. Как бы узнать куда? Столько лет уже прокатило, в свидетелях только два старых восьмидесятилетних пердуна, причем что-то знать из них только один может – некий старый писака, в последние годы уверенно пробравшийся в классики благодаря своей пробивной дочке, работающей в должности вице-премьера областного правительства и отвечающей за культуру. Фамилия этого пердуна Чмох. На похоронах деда, сидя на лавке у нас во дворе, как вспоминают очевидцы, Чмох вовсю веселился, шутил, выпивал еще до поминок. Радовался, короче.