Семен ушел со своими спасителями за пороги, в Степь.
Как все семейные беглецы, ярославец не мог вступить ни в одну из вольных ватаг, лишь начавших тогда объединяться в славное войско и гнездившихся в малых сечах по разным притокам и островкам. В те ватаги, дабы нерушимым было мужское воинское братство, брали только холостых. Семен стал зимовчаком. Построился на зимовнике, стал растить просо, гречку и жито, ходить за пчелами; ловил, конечно же, рыбу, охотился. От малых налетов с татарской стороны, от шаек степных харцызов его оберегала вооруженная десница днепровского товариства, в котором Семен числился. В случае больших набегов — брал саблю, лук и скакал на своем Серке к месту общего сбора у днепровской сечи. К нему при нужде, когда в отлучке был сечевой писарь, шли товарищи за помощью грамотой — прочесть ли, составить ли письмо иному воеводе или городу. К нему с бережением несли любое писаное слово, для прочих непонятное, — грамотей в Поле был редкостью. Переписывать книги Семен, конечно, перестал, только читал.
— А самой тебе в таком месте, — спросил Мазо, — не боязно?
Оксана не ответила. Было боязно, конечно, когда оставалась одна. С отцом — нет. Да и чего бояться, судьбы? Судьба, коль захочет, выручит в лихой самый час, как тогда — от злых ордынцев. А не захочет — на кого и роптать? Судьбу во — Поле приемлют с достоинством, кто стоял за себя до конца. И Оксана, когда придется, постоит; не дитя, да и батя учил — управляться с ножом, с сагайдаком.
— Чего бояться — то? — промолвила девушка. И столько было в тех словах понятного каждому в Поле, что доброе сердце Мазо с болью сжалось.
А то ехали бы далее, — сказал юный итальянец. — Туда, где отец нашёл бы применение своему искусству.
— Не хочет батя, — Оксана тряхнула головой, встала. — И ты бы не захотел, хлебни такого. Книжное — то писание, дело отцово, монастырские люди повсюду прибрали к загребущим своим рукам, мирян объявляют к нему негожими, за мирянами — переписчиками следят, ковы тайные им чинят, заказчиков от них наветами отвращают. Не будет ходу бате моему с делом его нигде: попы не пустят. Да и полюбил он Поле и волю навек. И я люблю, ввек не расстанусь с волей и степью.
Мазо любовался теперь ею, совсем иною. С нахмуренным гордым челом, с глазами, сверкающими вызовом слепой судьбе.
— А то, — задорно, с затаенною лаской бросила вдруг зимовчанка, — шел бы и ты, фрязин, в степи жить, татарина злого воевать? Аль не постыло меж стен своих сидеть? Аль воле нашей не завидуешь?
