Долгие минуты прошли в напряжении. Но вдруг раздался еле различимый шорох — на сей раз позади. Мгновенно обернувшись, охотники увидели голову татарина, высовывающуюся из тырсы, — совсем не там, откуда ждали врага.
— Не стрелять! — успел только крикнуть фон Вельхаген, узнавший мурзу Шайтана.
Постояв несколько мгновений, переводя рысьи зрачки с одного всадника на другого, будто пересчитывая ясырь, татарин исчез так же неожиданно, как появился. Трава даже не шелохнулась в том месте, где он пропал с глаз.
Конники продолжали путь: хозяин округи не станет нападать на своих данников.
— Одно спасение в татарщине, — невозмутимо продолжал Конрад прерванный разговор, — принять их веру.
— Во всех мусульманских странах это дает богатство и почет, — сказал Тудор. — Не то, что у нас, христиан, — добавил витязь, — где выкрестам приходится хуже, чем нехристям. Принявшим нашу веру среди нас от этого не легче.
— Возможно, — заметил Конрад. — Потому, наверно, в христианство так мало, а в закон Мухаммеда так много и переходит людей.
— Может быть, — вставил Тудор, — еще и потому, что мусульмане не жгут еретиков и ведьм. Не травят ученых, как в Италии и иных местах.
— Может быть, — несколько холодно признал воин — монах. — Но и это не причина для того, чтобы стать ренегатом.
Оба умолкли. Тудор досадовал на себяз он неосторожно, может быть, затронул чувства неудачливого рыцаря — латинянина. И был ли смысл в споре о вере под небом великого Поля, среди бескрайней Степи, столь равнодушной к молитве каждого, кто вверяет ей себя?
Чем ближе к Леричам, тем чаще кони ступали на песок просторов, занятых прежде водной стихией. И вот — открылся лиман. Зеленое Поле и гладь бескрайних волн — все сливалось здесь в безмолвном гимне простору, опьянявшему путников своей ничем не стесняемой свободой, ласкавшему их вольным ветром. Но был ли то ветер, а не дыхание самой воли? Нигде вокруг — ни пешего, ни всадника, ни челна. Только туманный, малый еще за далью камень фряжского замка проступал в сиреневой дымке, там, где земля и небо, пески и волны сливались в зыбкую, трудно различимую черту.
Вдоль берега самой природой созданный шлях стал шире, ехать можно было и втроем, и вчетвером. Работник Василь и юный Мазо держались теперь почти рядом с двумя старшими витязями. Немец ехал молча, погруженный в свои думы. Василь и Мазо разговаривали вполголоса, но чуткий слух Тудора улавливал, о чем речь. Русич и молодой генуэзец говорили об охоте и рыбной ловле, о добыче для стрел и для сетей — дарах тех просторов, из которых, казалось, человеку можно было черпать полными горстями еще в течение многих веков. О своем тихо переговаривались и с полдюжикы воинов замкового гарнизона — бывалых бродячих солдат, доставленных в Леричи то случайным судном, то в партии татарского ясыря. Матерые, закаленные, искусные в бою и на охоте, способные на злое дело и на подвиг, они были силой, с которой, в задуманном Боу — ром деле, надлежало считаться всерьез. Каждый получал полуторную плату арбалетчика в Каффе — шестьдесят генуэзских фунтов в год. Но стоил, конечно, и двойной.
