Мессер Джироламо не без опаски снова бросил взгляд на одинокую фигуру монаха. Пират чуял в монахе злую силу, подобную его собственной. Монах был умен и храбр, и драться умел тоже — ножом, мечом. Однако отец Руффино — моряк ясно видел это — и самые страшные свои дела творил не ради корысти. Джироламо чуял: ненависть монаха, страсть и вера доминиканца — сильнее его собственных. Были мгновения — пират помнил это, — когда от монаха, казалось, исходила нечеловеческая сила. И Джироламо не смог бы сказать, откуда эта сила, повелевавшая в тот миг всеми вокруг: от неведомого дьявола, засевшего в бедном иноке, или то был отсвет могущества всесильного братства, чьим посланцем был отец Руффино.
Галея быстро приближалась к берегам Великого острова[13], к стенам и башням города, где Джироламо увидел свет. Опытный глаз пирата обшаривал скалы, кручи, выглядывавшие из зелени садов крыши селений, полоски песка и гальки под обрывами, у кромки прибоя. Райский угол Европы, врата азиатских стран! Сюда сгоняют татары невольников из Руси и Польши, из Черкесии, Литвы, чуть ли не из Германии и Мадьярщины. Отсюда султанам Востока привозят женщин, которые рожают им любимейших сыновей. Сам Мухаммед, повелитель осман, говорят, поэтому так светел кожей и волосом: мать падишаха была полонянкой из Московии.
Галея входила в гавань. У причалов покачивались обшариваемые жадными очами морских разбойников каравеллы с косыми парусами, наосы — с прямыми. На полотнищах под реями — алых и синих, зеленых и желтых — белели генуэзские. кресты, грозили лапами венецианские львы, вздымали хищные клювы неведомо чьи орлы и грифы. Раздался последний удар черного барабана возле бака, заскрипели толстые якорные канаты. Корабль прибыл в славную Каффу[14], самый большой в ту пору черноморский город и порт.
— Лодка прибыла, святой отец, — со смирением молвил мессер Джироламо. — Позвольте вам помочь.
Но отец Руффино уже сам ловко спускался по веревочному трапу в ожидавшую его устланную ковром шлюпку.
5
Мессер Никколо Гандульфи, почтеннейший и старейший из тридцати нотариусов города Каффы, готовился закрыть свою крохотную контору. Сложил перья и кисти, поставил на аккуратную полочку в углу малые скляницы — для красных, черных и зеленых чернил. Рука привычно потянулась к подвешенному к поясу кошелю, пощупал — на месте ли. Денег в тот день набралось, впрочем, немного, дела шли из рук вон плохо. И лучшими, видно, им уже не стать. Для города, для всей генуэзской колонии, для всего Великого моря с осевшими вкруг него народами и племенами настали, пожалуй, самые тяжкие времена.
